Восемь белых ночей

– Потому что там мне готовили завтрак и обед. Невероятно, как стремительно летит время, когда за тебя кто-то готовит. Я провела там полгода за работой, ни на кого не обращая внимания.

Я вспомнил стол и комнату наверху – там я ждал, когда она добудет закуски, боялся, что она ушла насовсем, но она все-таки вернулась и принесла «вкусностей», как она их назвала, выстроенных как для Ноева ковчега, парами, в смысле: эту мне, а эту тебе, эту тоже тебе и мне, – и в той комнате я думал: давай просто посидим в этом крошечном, только нашем алькове и понарошку изобретем мир заново, у нас будет собственная твердь, она протянется только до стола, рядом с которым стоят все эти незнакомцы, сгрудившись вокруг певца с горловым голосом, точно пришельцы, что мигом раньше дематериализовались вокруг нас, остались одни только тени. Я пообещал тогда, что подожду пятнадцать минут и ни минутой больше, а потом уйду с вечеринки, но, когда Клара вернулась с большой тарелкой в руке, я подумал, что все это лучше, чем сон, а кто я такой, чтобы вмешиваться в сны, и потом я смотрел, как пятнадцать минут затянулись дольше трех утра, да и в этот час – как дали мне понять там в первую же ночь – было еще не время уходить. В той комнатке мне казалось, что ближе мы с Кларой не будем уже никогда. И вот я вернулся на то же место, только несколькими этажами ниже, но глубже на несколько слоев утонувшего города, – а мы все еще на поверхности, все еще над уровнем моря. Я гадал, насколько дальше под землей блуждает по иномирью этого здания душа Инки.

– Кстати, над этой комнаткой был балкон.

Поэта звали Воэн, место называлось Белладжо, а между ними замшевая женская туфелька давила сигарету, которая полетела вниз на заснеженную улицу, где стояли и курили Игори и Иваны, будто выпавшие из времени двойные агенты, памятки о холодной войне.

Помнишь ли? Как я могу забыть?

Комнаты и балконы, расположенные друг над другом, казались вариантами смутного и загадочного узора, предвосхищающего нечто касательно меня, или касательно ее, или времени, которое мы проведем вместе, – я пока до конца не понял. Приблизился ли я к этому непонятному, оказавшись у нее на этаже, или нахожусь даже дальше, чем тремя днями раньше? Каждый этаж – это указатель на собственное более слабое или более громкое эхо? Или именно сам эффект эха манит меня сейчас, вздымается и опадает на каждом этаже, будто змеи и лестницы, затянутый гимн Бетховена, который нарастает и смолкает, а потом возвращается – вневременной, зачарованный, бессмертный?

«Так тебя это смущает», – сказала она тогда в ресторане. Я бы сам не заговорил, но понял, что она умоляет меня заговорить, шагнуть за грань, сказать хоть что-то.

Расположение комнат и окон на той же линии заставило меня вспомнить элементы в периодической таблице, выстроенные аккуратными рядами и колонками согласно логике совершенно непостижимой, однако в численном выражении столь же предсказуемой, как и сама судьба, для тех, кто знает ключ к шифру. Натрий (атомный номер 11) – на самом верхнем этаже вместе с оранжереей, прямо под ним – калий (19), где я едва не потерял сознание, дальше под ним – рубидий (37), этаж с балконом и «Кровавой Мэри», под ним – цезий (55), мир Клары. Может, получится организовать жизнь вокруг периодической таблицы, исходя из того, что, если вывести правило на основе последовательности 11, 19, 37, 55, можно с легкостью предсказать, что следующим элементом станет номер 87, франций. А разве мы не отправляемся во Францию Ромера менее чем через два часа?

Ей нравится импровизировать; мне нравится просчитывать.

– А чему на первом этаже соответствует эта комната? – спросил я.

– Вестибюлю.

– А еще ниже?

– Кладовой, жилью управдома.

– А еще ниже? – спросил я, будто поставив себе задачу выяснить, куда меня забросит судьба, если суждено мне скитаться с этажа на этаж, подобно Летучему голландцу, навеки застрявшему в грузовом лифте.

– Велосипедная. Прачечная. Китай, – ответила она.

Вот, я пытаюсь уточнить, что нет другого дна ниже породного основания, никакой после-омеги, что за человеком, которого я вижу в Кларе, нет другого человека, и все же насколько это на нее похоже – объявить мне, что породного основания не существует, что Клар столько же, сколько и скрытых слоев и легенд на нашей планете. А что же я?

– Мужчина, думающий про первую ночь, гадающий, что бы произошло, если бы он вышел не на том этаже и попал не на ту вечеринку.

– Мужчине досталась бы другая дама-голландка.

– Да, но что думает данная дама-голландка?

– Мужчина ловит рыбку в мутной воде, дама-голландка советует: «Закидывай удочку».

Как мне нравятся повороты ее мысли. На мой румб – противоположный, на каждую тайну – соучастник, на каждую перчатку – пара.

– Князь, – сказала она. Встала, чтобы отнести чашки на кухню, мимоходом глянула на темнеющий Гудзон через одно из других больших окон в гостиной.

– Что? – сказал я.

– Полагаю, вам стоит подойти и посмотреть. Вот. – К моему изумлению, она вытащила бинокль, судя по виду – времен Второй мировой. – Посмотри туда.

Она указала в сторону моста Джорджа Вашингтона.

– Это то, что я думаю? – спросил я.

– Полагаю, что не исключено.

– Дадим ему пять минут. Может, пройдет мимо.

Мы ждали, замерев, вслушиваясь в заключительный фрагмент квартета Бетховена.

Но судно не приближалось – отсюда казалось, что оно и вовсе стоит на месте; стемнело, прочитать название мы не могли. Кроме того, уже было поздно – не поторопимся, опоздаем в кино. Она завязала платок, сказала мне, где отыскать пальто. Из туалета я услышал, как она сыграла несколько тактов из Генделя на пианино. Это означало – вернее, так мне хотелось думать, – что мы можем остаться внутри, заказать еду, просидеть тихо до темноты, не потрудившись зажечь свет, потому что первое же мышечное движение рассеет чары. Давай вызовем такси, предложил я. Ни за что, пойдем пешком, порешила она.

– Так это был ты, – сказала она в лифте. Я не сразу понял, что она все еще напевает Бетховена.

– Это был я, – подтвердил я почти что застенчиво, без уверенности, как будто соглашаясь с предположением, которое выдвинул раньше, но теперь предпочел бы взять обратно.

– В следующий раз сыграю тебе несколько сарабанд на пианино. В них тоже я повсюду.

– В смысле?

– Сарабанды и быстрые, и медленные. Кто-то когда-то сказал, что сарабанду танцуют так: два шага вперед, три назад – так вот, в этом вся история моей жизни.

Чтобы сократить путь, мы пошли по Вест-Энд-авеню – ее, в отличие от Риверсайд, уже расчистили, у тротуаров высились сугробы. Дорога шла под уклон, и, когда мы добрались до места, очередь из тех, кто уже с билетами, оказалась длиннее, чем мы ожидали. Кто-то сказал: пока не распродано. После покупки билетов я очень боялся, что нас рассадят в разные места. А если рассадят? Уйдем, сказала она. Мелькнули знакомые лица с предыдущих вечеров. Клара – это у нее уже вошло в привычку – сказала, что попробует что-нибудь прихватить из соседнего «Старбакса». Кусок лимонного торта, который она принесла накануне, оказался очень вкусным. В очереди я разговорился с парой, стоявшей впереди. Она видела многие фильмы Ромера, он – лишь несколько. Накануне они приходили тоже, но его это не убедило. Она надеялась, что сегодняшний сеанс все-таки докажет ему, что режиссер – гений. А я считаю его гением? Возможно, он гений, сказал я. Но в реальности реальные люди так себя не ведут, тем более так не говорят, возразил он. «Ну, – прервала его Клара, понявшая, к чему клонятся его возражения в тот же миг, как присоединилась к нам, – картины Моне тоже мало похожи на реальность, да нам этого и не хочется. Какое реальность вообще имеет отношение к искусству?»

Он тут же сник.

Возможно, бедняга просто пытался поддерживать разговор. У них явно второе свидание.

– Интересно, а где сегодня девятнадцать-десять с бритой башкой? А, вон он.

Я протянул билеты, она ему улыбнулась. «Пошли сеансу смотреть», – произнесла она, по-клоунски сморщив лицо. Он тихо заворчал, как и в два предыдущих вечера. Понимал, что она над ним насмехается.

«Не нравятся мне ваши разговорчики», – сказал он наконец. «А мне ваши – очень», – ответила она. Не знала, как его назвать, Сеанса или Сеянса. Решила – пусть будет Сейянса, через и краткое. И смеялась собственной шутке, пока Сейянса не посмотрел в зал через прорезь в плотной темной занавеске и лучом фонарика не указал на пустое место у нас за спинами. «Мадам, место», – сказал он, что Клара мгновенно переделала в «мадамисто». «Видно?» – спросил я, когда пошли титры. «Ни черта». А потом повторила: «Сейянса мадамистая» – и мы покатились от хохота.

В середине «Зеленого луча» ситуация полностью вышла из-под контроля. Клара открыла сумочку, вытащила флакончик, свинтила крышку и велела мне выпить. «Что это?» «Обан», – прошептала она. Сосед повернул ко мне голову, а потом перевел взгляд на экран, явно приняв решение больше не смотреть в нашу сторону. «Похоже, попались, – прошептала она. – Наябедничает Сейянсе, а Сейянса рассвирепеет». Сдавленный смех.

Потом показ прервался. Поначалу все тихо сидели на местах, потом стали выказывать досаду – шипение и вопли делались все громче, как в школе на уроке. Я сказал Кларе, что Сейянса, наверное, и контролер, и капельдинер, и изготовитель попкорна, и киномеханик – она расхохоталась в полный голос и закричала: «Сейянсу на мыло!» Все таращились на нас, и чем больше они таращились, тем громче она смеялась. «Механика на мыло!» – проверещала она, и все грохнули от хохота. И это женщина, которая несколько часов назад стояла, прислонившись к кухонному столику, и ее так смущало повисшее между нами молчание, что она несла откровенную чепуху. Та же Клара, новая Клара, старая Клара, Клара, которая затыкает людям рты и ставит людей на место, Клара, которая смотрит в упор и плачет, Клара, которая днем в будни выскакивала из своего дома на Сто Шестой улице и мчалась вниз по лестнице возле памятника Францу Зигелю, чтобы покататься с другими детьми с горки на саночках, или шла в парк Штрауса, где они садились на скамейке и жаловались друг другу на родителей – Клара, которая молча скорбела по родителям, когда узнала новости, а потом переоделась и отправилась на вечеринку, – Клара никогда не переросла тех уютных часов, когда родители пили с друзьями чай у большого эркера с видом на Гудзон, а она устраивалась рядом с книгой, и все, все было хорошо и безопасно в средневековом городке на Рейне, который ее родители и их родители возродили на этой стороне Атлантики. Существовала ли для нее периодическая таблица, когда она плавала вверх, вниз и вбок по разным квадратикам, а ее фолии и торжественные сарабанды свертывались в один свиток и ложились под панини-пресс, как кубинские сэндвичи, которые продают на соседнем углу? Или она была такой же, как я, – только гораздо лучше меня?

– Чего теперь будем делать? – спросил я.

– Не знаю. А ты чего хочешь делать?

– Мне кажется, стоит выпить по-настоящему.

Мы так спешили выйти из кинотеатра, чтобы новые обстоятельства не заставили нас передумать, что она едва успела накинуть на голову платок и завязать его.

– А что с твоим сложным узлом? – осведомился я.

Отстань ты со своим сложным узлом, сказала она, пристроив ладонь мне под руку, а потом под мышку – я даже не успел обнять ее за талию.

– Давай поймаем такси, – сказал я.