Восемь белых ночей

Впрочем, у нее для меня в запасе есть еще и другая пытка, суть ее в том, чтобы я подозревал, не зная наверняка, что все это происходит у меня в голове и только у меня в голове и что все эти запутанные загадки, которыми меня обмотали, не имеют к ней никакого отношения и воплощают в себе лишь мои исковерканные взаимоотношения с собой, с нею, с самой жизнью.

Нет, я на это не поведусь. Сам я не параноик, подумал я, это только она одна со мной такое проделывает. И решил выключить телефон – пусть знает.

Тут, будто вынюхав эти мысли у меня в голове, выскочила адская квантовая теорема. Две опции, но не обе одновременно. Если снова включить телефон, окажется, что либо от нее вовсе нет сообщения, либо в нем содержатся вещи столь безжалостные, что я много дней не очухаюсь и не опамятуюсь. Впрочем, если бы я не проверил, если бы оставил телефон отключенным, я не прочел бы сообщения, которое начиналось так:

ДОРОГОЙ ОСКАР НЕ ТРУДИСЬ ЗВОНИТЬ ИЛИ ПИСАТЬ ИЛИ СНИМАТЬ ОБУВЬ ПРОСТО ДАВАЙ СЮДА КАК МОЖНО БЫСТРЕЕ МНЕ ПЛЕВАТЬ КОТОРЫЙ ЧАС И ПЛЕВАТЬ ХОЧЕШЬ ТЫ ИЛИ НЕТ ПЛЕВАТЬ ЧЕГО Я НАГОВОРИЛА Сегодня ИЛИ ВЧЕРА ИЛИ НАКАНУНЕ НОЧЬЮ ПРОСТО ХОЧУ ЧТОБЫ НЫНЧЕ ТЫ БЫЛ СО МНОЙ И Я ТЕБЕ ОБЕЩАЮ ЧТО НЕ ЗАСНУ ПОКА НЕ УСЛЫШУ СНИЗУ ЗВОНОК ДОМОФОНА НЕ ТРУДИСЬ ЗВОНИТЬ ИЛИ ПИСАТЬ ИЛИ СНИМАТЬ ОБУВЬ ТОЛЬКО ДОМОФОН ДОМОФОН ДОМОФОН ВНИЗУ.

Подобно Орфею, я не удержался, включил телефон и проверил ящик с сообщениями. И дальше было как с Орфеем: стоило мне проверить, как сообщение, которое она могла бы прислать, мгновенно исчезло.

Ночь пятая

Единственный вопрос, с которым я проснулся, который не мог стряхнуть, забрал с собой в душ, в греческую забегаловку на углу, а потом в долгую дорогу домой, так и не обрел ответа и звучал так: она сегодня не позвонит вовсе или просто делает вид, что не станет звонить?

После завтрака, дабы задушить надежду – или наказать себя за надежду? – я решил снова отключить телефон и обнаружил, что шляюсь по Бродвею под тем предлогом, что у меня нынче утром куча свободного времени, а заняться нечем. При этом причина, по которой мне не хотелось возвращаться слишком рано, была проста и совершенно однозначна: я хотел доказать – себе, ей, самим богам, – что не спешу выяснить, писала ли она, звонила ли, заходила ли, потому что если мне чего в это утро и не хотелось выяснить, так это того, что она и не подумала позвонить или зайти. В итоге что бы меня довело до грани стыда – ибо именно этого мне хотелось больше всего на свете, – так это ее признание, что и она испытывает те же самые муки-мученские. Если бы она приехала на машине, она обнаружила бы, что мой домофон молчит; если бы позвонила, нарвалась бы на автоответчик; если бы случайно со мной столкнулась и спросила, где я был, я выказал бы уклончивость. Потом до меня вдруг дошло, что именно в такие переживания она и хотела меня ввергнуть, – и это меня утешило. Она хотела, чтобы я поварился во всех этих сомнениях, потому что в то же самое время варилась в них и сама.

В моей голове – возможно, что единственно в моей, – все это свелось к одному вопросу: кто первым возьмет в руку телефон и позвонит; кто окажется творцом, а кто – жертвой молчания? И что это с ее стороны – просто молчание или, как в моем случае, завуалированный речевой поток? Где заканчивается умолчание и начинается безмолвие? Ясное дело – Вопрос Третьей Двери.

Оставалась, впрочем, последняя надежда – пусть даже лежала она в самом конце того, чему явно предстояло стать долгим и мучительным днем: непроговоренное 19:10. Впрочем, умолчание по поводу 19:10 либо было знаком, либо не было, при этом отсутствие знака само по себе было знаком.

Как прервать тишину в эфире?

Можно сесть на паром до Стейтен-Айленда и, оказавшись на замерзшей палубе напротив Статуи Свободы, набрать ее номер и сказать: угадай-ка, где я сейчас, – и послать в доказательство фотографию. Впрочем, мне представлялось ее хмурое и безразличное: «Ты это к чему?» Или можно встать на Бруклинском мосту или сесть на одну из скамей в соборе Святого Иоанна, в каких-нибудь десяти кварталах от ее дома. «А это к чему?»

Или – именно так я и поступил: около двух часов дня я отправил ей фотографию статуи Памяти в парке Штрауса. Тут меня и ищи. Я готов сколько-то подождать, может, и довольно долго. Но тогда приходи с ледорубом.

Я ждал, что она перезвонит. Этого не случилось. Выходит, отношения расстроились куда сильнее, чем мне представлялось. Она со мной не разговаривает. Может, даже отключила телефон. С другой стороны, это ведь тоже знак, верно? – особенно если она отключила его по той же самой причине, что и я, – тогда знак выглядит красноречивее некуда.

Я мысленно пролистал несколько симпатичных сценариев. Лучший предполагал, что она пришлет мне фотографию себя там, где в данный момент находится. Без текста. В качестве объяснения, почему не может со мной встретиться. Почему-то мне представилось, что она пришлет фото храма Дендура. Бергдорфа. Дороги на Дарьен. Унитаза.

А потом очень захотелось, чтобы ответ пришел в форме Лео Черновица, исполняющего ту самую вещь Баха.

Потом – чтобы она перезвонила и спросила: что?

В каком смысле «что?», ответил бы я.

Ты звонил.

Ты свободна?

А что?

Если занята, позвоню в другой раз.

Чего ты хотел?

Звонил извиниться.

За что?

Ты прекрасно знаешь за что.

Ты уже извинился. Что еще?

Больше ничего.

– Этакая холодрыга, и не стыдно вытаскивать меня из дома?

Она знала, что я удивлюсь. Но едва я увидел, как она возникла в парке Штрауса, мы оба разразились истерическим хохотом. Отчасти потому, что она подсмеивалась над затянувшейся тишиной в нашем эфире, отчасти потому, что стало ясно: наше вымученное молчание – всего лишь столкновение двух своеволий, притворная холодная война. Какое облегчение признать это, рассмеявшись, – и оставить в прошлом.

– Ты работала? – Я очень надеялся услышать «нет».

– Да. Но страшно копалась – ты вчера столько заставил меня выпить, что я не могла сосредоточиться.

– Ты все еще дуешься?

– Смотря на что. Ты ел? – Она явственно показала, что хочет уйти от больной темы, притом что я плохо понимал, какой именно.

– Нет.

– Я тоже.

– Этнической еды хочешь?

Я знал: через несколько минут в нашей жизни появятся новые люди, новые названия разных вещей, новые причуды, вытащенные со склада чудачеств, родившихся в голове у девушки, к разгадке сути которой я мог подступиться единственным образом: с позиции, что она – мой полный двойник, только от противного, зеркальное отображение ее собственной копии.

Мы пошли по Бродвею, обследовали несколько ресторанов на предмет обеда, но по той или иной причине забраковали их все. На самом деле мы просто оба не были голодны, нам бы лучше сгодилось какое-нибудь укромное кафе. Мне не хватало секстана, великанской пенковой трубки и картинки с прыгающим быком. Как и всегда в это время года, народу было полно, множество туристов и молодых постояльцев многочисленных двухзвездочных гостиниц, которые пооткрывались вокруг. Все заведения оказались переполнены, в воздухе висело нечто, придававшее бойкость и поспешность нашей походке.