Восемнадцать дней

Птиц было так много, что камыш, над которым они пролетали, шелестел и спутывался. Все они громко щебетали и жадно глотали прохладный, пьянящий воздух дунайской ночи. Над долиной сплелись в безумном вращении звезды, птицы и бабочки. Луна, самая прекрасная девушка на свете, стояла на холме.

— А теперь пусть раскроются цветы, — приказала она, и все деревья сразу покрылись почками, а ветки — бело-лиловыми цветами, над которыми вились пчелы.

Гном, не отходивший от луны, побежал на берег и принес две ивовые лозы. Она взяла их и опоясала Бэникэ.

— Расти высоким, стройным и гибким, как весенняя ива!

— Спасибо, — поблагодарил мальчик, — каждый вечер я буду здороваться с тобой. А если тебе когда-нибудь понадобится лошадка, то скажи мне — я одолжу ее тебе, не задумываясь. Это очень сильная лошадка, она ест грибы.

Луна нагнулась, поцеловала мальчика в лоб и вместе со свитой звезд взвилась в небо. Лошадка очутилась на террасе, а мальчик — в своей кроватке в комнате. Рядом с ним стоял гном.

— Отныне я у тебя в услужении, Бэникэ! — сказал он.

— Раз так, господин гном, то я заплачу тебе жалование. Пожалуйста, держи задаток, — протянул ему Бэникэ золотую двадцатку, подаренную бабушкой. — Сейчас я усну, а ты пришли мне хороший сон.

— Ладно, — согласился гном и легко дунул мальчику на веки.

Бэникэ уснул. Гном выскользнул из дома, поднялся по обрывистому берегу, стуча подкованными сапожками по полоске льда вдоль плетней, и подошел к корчме. Но там было темно, а дверь оказалась заперта. Гном разозлился. Все четыре зимних месяца у него не было во рту ни капли ракии, и сейчас снова не повезло.

— Эх, как жаль, что нет у меня разрыв-травы, одной травинкой я взломал бы все замки и запоры.

Он посмотрел на небо, стараясь не попадаться на глаза луне, и, убедившись, что рассвет еще неблизок, решил пробраться внутрь через замочную скважину. Его кудлатая бородища свисала почти до колен. Он разделил ее надвое, связал концы узелком на спине и попробовал проскользнуть в корчму, но сумел продеть внутрь только голову и руки; ноги никак не пролезали.

— Это все из-за сапог, — буркнул гном, — у них загнутые носки, и потому я никак не могу их просунуть.

Он вылез обратно на дорогу, вытащил из забора два гвоздя и приколотил сапоги к порогу.

— Вот так-то лучше, а то вам еще вздумается пойти себе на прогулку и оставить меня здесь босиком.

Пробираясь затем в корчму, гном почувствовал, как железо скважины обжигает ему голые пятки. «Я мог бы стерпеть все на свете, только не цепи, — подумал он, — железо слишком уж холодное и злое». Ступив на пол, недавно вымытый керосином, гном поскользнулся, как на льду, и удержался, лишь ухватившись за стойку.

— Все в порядке, это на счастье, — буркнул он, потирая шишку, и вынул золотую двадцатку, полученную от Бэникэ. Монета светила, как карманный фонарик. — Ах, волшебная свечка! — воскликнул гном, вскарабкался по стенке и прочел ценник.

За свою монету он мог либо напиться в охотку малинового сиропа, либо проглотить четыре наперстка ракии и закусить сушками и рожками. «Сироп мне ни к чему, — решил он, — лучше выпью зелена вина».

Он взял с полки бутылку, налил себе в серебряную рюмку, из тех, в которые гномы собирают росу с цветов, и выпил одним духом. Кровь его запылала, борода развязалась сама по себе и распушилась, будто раздутая вихрем. «Умеют же люди жить!» — вздохнул он и тут же опрокинул в глотку вторую рюмку. В голове взорвался сноп искр, а за дверью сапоги соскочили с гвоздей и принялись танцевать. Они плясали все быстрее и быстрее, а гном хохотал до колик. Очень уж все это пришлось ему по душе. Он схватил кастрюлю, что стояла вверх дном на керосинке, и стал лихорадочно отбивать частую дробь. А сапоги подпрыгивали и взлетали до самой стрехи и звонко цокали подкованными каблуками.

— А теперь ложитесь рядышком, свернитесь, чтоб кожа пообмякла, и пожалуйте сюда!

Минут десять сапоги отпихивались, толкались и дрались, а затем влетели внутрь сквозь замочную скважину. Шпоры с звенящими колесиками оторвались от голенищ и прицепились к ногам гнома, приятно защекотав ему пятки.

— Вот так-то, мои дорогие сапожки, можете сейчас вытворять, что вам вздумается! — закричал он, развалившись на стуле.

Почувствовав после третьей рюмки собачий голод, гном открыл какой-то ящик, чтобы угоститься рожком или печеньем. Но в ящике лежали четыре пряничные куклы — четыре румяные девицы с распущенными, длинными, до колен, волосами, подпоясанные голубыми кушаками, с застежками в виде кольца с зеркальцем.

— Здравствуйте, сестрички-красавицы, пришла весна, не желаете ли поплясать? Я не вор какой-нибудь, плачу честно — уже выложил на стол золотую двадцатку.

Девицы взялись за руки и взлетели на стойку. Монетка отразилась в зеркальцах. Шальные сапоги отвешивали поклоны. Девицы запели и плавно закружились в хороводе.

— Бэтута!^[8] — крикнул гном и звякнул шпорами, да так лихо, что они зазвенели, будто бубны с колокольцами, и девицы пустились в бешеный пляс.

Шпоры тенькали и дзинькали все хмельнее и хмельнее, пряничные девицы взлетали к самому потолку и гикали, а на полу неистово кружились и скакали сапоги, ударяясь о стены и кувыркаясь.

Гном поднял рюмку и провозгласил:

— Я пью за вас, девицы-красавицы! Я гном, первый страж в личной охране луны. Со вчерашнего дня я в услужении у Бэникэ, единственного человека на свете, который видел как приходит весна. Он мне дал золотую двадцатку, а я его поведу в хрустальное царство. Зелено вино — это такая сабля…

В то же мгновение в корчму сквозь щель в ставнях проник лунный луч. Гном отодвинул бутылку и тихонечко, придерживая ладошками шпоры, чтоб не звенели, прокрался к дверям. Сапоги бесшумно потащились за ним, ушки их дрожали.

— Бросок вперед! — скомандовал сам себе гном и шмыгнул в замочную скважину.

Он протиснулся между стенками замка, стараясь не извозить локти в ржавчине, и очутился на дороге. Луна ярко пылала. Испуганный гном метнулся в сторону и нырнул в пустую бочку из-под пива. «Если она меня не увидела, обещаю накормить молодой травой всех зайцев, что в пойме Дуная», — дал он себе обет, глубоко вдыхая крепкий запах ячменя, пропитавший клепки. Он стал перебирать ногами, и бочка оторвалась от стены, около которой стояла, и, грохоча, покатилась по дороге. Сапоги бежали рядом и подпрыгивали на целый метр, когда наступали на язычки льда, потому что гном продырявил их гвоздями, вытащенными из забора. Какая-то старушка, вставшая спозаранку и ковылявшая на кладбище, чтобы покадить там ладаном, оторопело уставилась на мчащуюся бочку и сапоги, уронила угольки и ладан и торопливо зашлепала домой, где упала на колени перед иконой.

— Ахти, какие страсти мне привиделись, — ахала она позже, — и еще никак я не возьму в толк: почему в бочке звякали железки какие-то и пели два колокольчика?

А дело все в том, что гном на радостях, из-за того, что луна его не приметила, кувыркался в бочке, бряцал что было мочи шпорами да еще колотил по ним серебряной рюмкой.

Спустя метров двести, там, где дорога обрывисто спускается к Дунаю, бочка покатилась вниз еще стремительней, и гном, кувыркаясь в ней, набил себе уйму шишек и синяков, пока не свалился в реку, поблизости от дома, в котором спал мальчик. Очнувшись, гном выпростал руку и уцепился за перила террасы. Дом заскользил к Дунаю, увлекая за собой двор и ометы соломы. Озорник испугался, выпустил перила, и дом вернулся на место.