Восходящие потоки

Дурак объяснит вам абсолютно все. Причем сделает это чрезвычайно логично.

Дурак холоден и равнодушен: если при дураке будут избивать ребенка или отбирать медяки у нищего, он отвернется и пройдет мимо.

Дурак не способен на высокое чувство. Он не может любить. Но изображает любовь достаточно достоверно, и, поскольку неплохо разбирается в человеческих слабостях, он умеет играть на чувствах другого человека, дураком не являющимся. Дурак (чаще дура) способен внушить к себе любовь.

Можно сказать, что дурак завоевывает мир. Если уже не завоевал.

Дурак все опустил до своего уровня. Он упростил человеческие чувства, доведя их до почти звериных инстинктов. Какие там Петрарка, Данте, Толстой и Достоевский!

Говорят, что самая страшная разновидность дурака — это дурак с инициативой. Уточним, каждый дурак воинственно инициативен. Он ко всем лезет с советами. Негодует, если его не слушают.

Иногда, в редчайших случаях, дурак способен на революционное перерождение: под воздействием неких неведомых сил он в один прекрасный день на горе себе вдруг осознает, что он дурак.

Это его настолько ошеломляет, что преображенный дурак теряет сон и покой.

Каждому из нас приходилось видеть несчастных, которые с отрешенным видом часами смотрят в окно или застывают как изваяния на парковых скамейках, устремив печальные глаза поверх голов праздных гуляк.

У них вид людей, которые сосредоточенно пытаются обрести новые для себя нравственные опоры и выстроить ценностный ряд, который на самом деле давно выстроен теми, кого они прежде и в расчет не брали.

Эти несчастные — бывшие дураки, находящиеся на перепутье. Они вышли из одной человеческой категории, но не пришли к другой, которой я еще не придумал названия.

Как ни странно, мои надежды связаны именно с этими людьми. Может быть, преображенный дурак поможет улучшить мир, который скептики еще со времен Раннего Средневековья традиционно называют выгребной ямой и который является колыбелью, как для дураков, так и для тех, кто им противостоит.

* * *

…Пока я принимал душ и одевался, Карл подогнал машину к отелю. Он намеревался после завтрака с поколесить по окрестностям, чтобы проветрить мозги после вчерашнего. Почти одновременно к отелю подкатило такси с зальцбургскими номерами. В нем находилось юное создание с длинными льняными волосами.

Несколько слов об этом создании. Это была девушка по вызову.

Юное создание носило имя создательницы незабвенного образа Эркюля Пуаро. Агата, — допускаю, что ее, как и Аделаиду, на самом деле звали иначе, — была направлена мне московским агентством "Глобус", к которому я однажды уже обращался.

Когда у тебя есть деньги и когда тебе лень тратить время и силы на осаду какой-нибудь обворожительной капризули, то хорошо испытать себя в деле с многоопытной профессионалкой, которая по твоему желанию будет играть какую угодно роль.

В прошлом году я едва не повторил ошибки одного из персонажей Ричарда Гира, влюбившегося в проститутку. Мне прислали девушку, с которой я провел во Флоренции три незабываемых дня.

Флоренция создана для того, чтобы губить нежные, доверчивые души. В этом отношении Флоренция опасней Венеции. Страшный город. В нем можно раствориться, как растворяется сахар в стакане с кипятком. Раствориться и стать его частью.

Этот город притягивает. Уже на второй день мне захотелось поселиться в нем навечно. И если бы не жара, которая царит здесь чуть ли не шесть месяцев в году, я бы, возможно, купил во Флоренции квартирку или домик.

Окна моего гостиничного номера смотрели на площадь Республики. По утрам я выходил на балкон и подолгу стаивал там.

Слева, над крышей гостиницы "Савой", парил в безумном мареве, похожий на крышку гигантской масленки купол собора Санта Мария дель Фьоре. Справа, метрах в трехстах, высилась башня Арнольфо, будто высеченная из единого куска камня. Я любовался всей этой прелестью, курил и ждал, когда проснется моя подруга.

Я не противился чувству. Вернее, его искусному суррогату. Суррогату счастья. Похожему на рекламу конфет.

Девушка (язык не поворачивается назвать ее "проституткой") была чиста, как утренняя заря, и свежа, как дочь Гипериона и Фейи. Казалось, она провела ночь не с клиентом, а с возлюбленным — прекрасным Титоном.

…Внизу, в ресторане, мы пили утренний кофе с пирожными. Потом до полуночи бродили по городу. Все было, как в сусальном кино про любовь. Мне казалось, что я по уши погружен в незамутненные воды неореализма.

Вечером, на площади Синьории, произошло то, что уже несколько раз происходило со мной и прежде — в других местах.

Вдруг странное чувство охватило меня. Я остановился и замер. Огляделся. Увидел знаменитые статуи. Копии и оригиналы. Меня окружали сделанные из мрамора и бронзы фигуры богов и героев. Они очень походили на реальных людей. Только боги и герои были красивее и значительней.

Попирая подошвами древние камни, по площади толпами, группами и в одиночку сновали туристы со всех концов света.

Так было сто и двести лет назад. И так будет завтра и послезавтра, и через сто лет…

Я стоял и пытался разобраться в себе.

Во мне зарождалось странное чувство. Это был коктейль из сладкой грусти, любви ко всему, что окружало меня, и короткого, как удар молнии, прорыва ко всем временам разом — в прошлое, в настоящее и в будущее.

На мгновение я потерял способность воспринимать себя как индивидуума. Я как бы разлился в пространстве, просочившись во все закоулки и потаенные места старинного города.

Я вдруг почувствовал с трагической ясностью, что здесь, на этой площади, на этой старинной, стертой и выбитой брусчатке, я уже больше никогда в жизни не окажусь, что это мое прощание с этим местом, что это не только прощание с этим местом, но это и мое постепенное и неотвратимое прощание с миром живых людей, что это прощание уже началось, и это прощание мне дорого.

Постояв некоторое время на одном месте и выжав из чувства грусти все до капли, я помотал головой и бросил взгляд на свою подругу. Ее глаза излучали тепло.