Восходящие потоки

Что он в таком случае нашел в нас, я не понимаю. Ни Карл, ни я, даже если нас объединить в одно целое, ни в коей мере не отвечаем его представлениям о том, как должен выглядеть идеальный друг. Мы скучны, мы пресыщены удовольствиями, мы постарели. Мы все знаем наперед. Нам скучно. У нас сплин. Мы баюкаем нашу тоску, словно это все, что у нас осталось за душой.

Конечно, у Славика есть недостатки. Он чрезмерно ироничен и тайно тщеславен. Этим он совершенно не отличается от Карла, Да, пожалуй, и от меня.

Я слышал, как он, бодаясь головой и солидно мыча, рассказывал некоей чрезвычайно хорошенькой блондинке какую-то выдуманную историю о своем величии. "Мы, поэты…", говорил он и сверлил барышню червивым плотоядным глазом.

Между Линцем и Зальцбургом в маленькой деревушке, расположенной вблизи озера (опять озеро!) у Петруниса свой дом.

— Что, на дом в Майами грошей не хватило? — спрашиваю я, сочувственно улыбаясь.

— Не хватило, — сокрушенно отвечает Петрунис и добавляет: — Но на виллу в Калифорнии я все же наскреб…

Неплохо живут наши доморощенные Уитмены и Одены!

Кстати, при встрече он не узнал меня. Его взгляд равнодушно скользнул по моей бритой голове, словно это не голова его старинного приятеля, а зеркальный шар под потолком игорного зала.

Узнав же, он категоричным тоном потребовал объяснений. Я сказал, что мне пришлось менять внешность из соображений безопасности. Туманно намекнул на некоего свирепого сицилийца, у которого я отбил любовницу и который поклялся изрезать меня в лапшу.

Эта история, скорее всего, подошла бы Карлу. Но Славик, кажется, поверил.

Итак, Славик прибыл, и идиотское путешествие в никуда продолжилось.

Я замечаю Карлу, что нас, шатающихся по миру русских бездельников, становится все больше и больше.

Если еще учесть, что вот-вот подтянется Аделаида со своим мышиным жеребчиком…

И будем мы шататься по матушке-земле, как шайка разбойников, пока нас не закопают где-нибудь на задворках Европы.

Карл сказал, что такая перспектива его не устраивает. Его нельзя закопать где попало: ведь за ним сохраняется именное место на Даниловском кладбище. Он не простой смертный, а — избранный.

И мой долг, как его лучшего друга, при условии, если я не дай Бог его переживу, доставить его прах в Москву и проследить, чтобы его правильно захоронили.

Я сказал, что прослежу. И не только прослежу, но и по всей форме отдам почести его бренным останкам. Это не будет салют, произведенный десятком солдат. Это будет барабанная дробь, как перед казнью мародера.

"Только, кажется, — припоминаю я, — у тебя забронировано место не на Даниловском, а на Ваганьковском кладбище…".

Карл кивает.

"На Даниловском тоже. Я скупаю участки… э-э-э, под могилы… На прошлой неделе купил участок на Новодевичьем. Рядом с Хрущевым".

Я подумал, что Карла по примеру некоторых святых похоронят в разных местах: голень на Ваганьково, берцовую кость на Новодевичьем, а становую жилу на Даниловском.

Тем не менее, я продолжил допрос.

"Так где же ты все-таки прикажешь себя похоронить?"

Неожиданно он рассвирепел:

"Я еще не определился с датой своей смерти, а ты требуешь, чтобы я назвал тебе место, где будут покоиться мои… мои…" — Карл запнулся.

"Твои мощи, ты хотел сказать?.." — помог я ему невинным тоном.

" Мои останки, дурак ты этакий!"

* * *

…Моя тоска начинает меня беспокоить. Она не только во мне. Ею наполняется все, на что падает мой червивый взор. Стоит мне только посмотреть на любой предмет, одушевленный или неодушевленный, и он сам собой становится воплощением смертельной тоски. Я источаю меланхолию, я ею исхожу. Мне ничего не хочется.

Изредка я обращаюсь к тетради отца. На днях я вычитал у него, что идея мертва, если в ней отсутствует чувство. Находиться в мире мертвых идей — значит находиться в заточении.

"От тоски до депрессии — всего лишь шаг, сделать его — раз плюнуть, сделаешь — и не заметишь, это я знаю твердо", — прочитал я.

…Я нигде не чувствую себя уютно. Мне надоели отели. Не понимаю, как Набоков мог десятилетиями жить в гостинице. Я бы не мог. Я все чаще вспоминаю свою берлогу на Воздвиженке, дом, где я родился, где прошла почти вся моя жизнь. Да, я не был там счастлив. Но сейчас мне казалось, что — был.

Я смотрю на Карла, Беттину, и с трудом "делаю" лицо. Меня хватает только на то, чтобы смыть с лица уксусное выражение. Приходится напрягаться. Занятие непривычное и утомительное. Так можно доиграться до судорог. Перекосит и… Я видел одного такого бывшего оптимиста. У него лицо напоминало разрисованную физиономию клоуна.

Я живу в атмосфере страха. Когда я сказал об этом Карлу, он расхохотался.

"Я чего бы ты хотел? Да половина миллионеров живет так. И не миллионеров — тоже. И время здесь не при чем. Так задумано. Редкие люди живут иначе. Например, Славик. Да и у него… если покопаться в его внутренностях… черт его знает, что мы там найдем".

Не сказать, что Карл меня успокоил. Для этого у меня слишком развинчены нервы.

Половина миллионеров… Ну, какой я миллионер! Я рантье. Банк выдает мне деньги, как зарплату. Я не могу избавиться от ощущения, что банк делает это из милости.

У меня нет ни загородных вилл, ни переделанных из крейсеров яхт, ни офиса с видом на Манхеттен, нет автомобилей за миллион… У меня нет ничего. Кроме Карла и его дружбы… И возможности носиться по миру в поисках самого себя.

Повторяю, у меня нет дорогих игрушек, которыми развлекают себя настоящие миллионеры. Но, по чести сказать, они мне не очень-то и нужны.

У отца я прочитал: "Проживи срок, который тебе отмерен. Проживи от звонка до звонка… Отслужи, отслужи, отслужи свой срок…"

Глава 22

За обедом Славик посмотрел на Карла и сказал: "Ты галит". Тому послышалось — "Главлит". Карл переспросил. Славик повторил: "Галит ты, братец, галит". Карл был озадачен. Слово "галит" слышал впервые. Сначала думал обидеться. Потом преодолел себя и попросил Славика разъяснить значение слова.