Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Все на минутку застыли в благостном молчании. Вечер был действительно чудесный.

— И мало кто знает, что знаменитый на весь мир Анджело Мазини в «Ла Скала» ходит только на галерку, — грустно сказал Шаляпин.

— А почему? Что за блажь? — спросил Стасов.

— Я был тронут его приемом и сказал, что огорчен, что не знал о его желании побывать на спектакле, а то непременно в антракте зашел бы к нему в ложу. «В ложу? — удивился он. — О, синьор Шаляпин, вы не нашли бы меня ни в одной из лож, я всегда сижу на галерке!» Вот вам и Мазини. А когда я засобирался, взявшись за свое пальто, он перехватил его и ловко подал мне, как искусный гардеробщик… Можете себе представить мое смущение, но пришлось подчиниться после его слов: «Синьор Шаляпин, я хочу сделать себе удовольствие!» Он подчеркнул слово «себе». Ах, какой это человек! Вот говорят, что он скуп! Не верьте глупым россказням. Он знает цену деньгам, знает, как трудно они достаются… Потом мы иной раз прохаживалась по Галерее Виктора Эммануила, набитой, как всегда, актерами… Но он презрительно отзывался о них. «Вот видите, — показывал он на смотревших на него почтительно, — сюда вам не нужно ходить! Здесь гнездится вся та мерзость, которая может помешать артисту делать его доброе, святое дело! Здесь мало людей! Тут главным образом собираются cane».

— Так прямо и обозвал их собаками? — удивился Стасов — итальянский язык здесь все хорошо знали.

— Когда хотят сказать — он поет плохо, то говорят кратко: «Э, cane!»

— Ну а что здесь? — спросил Стасов. — Дома все нормально?

— А с приездом на родину началась обычная канитель, месяц отдыхал в Аргамакове, в Пензенской губернии, тоже вот такая же тишина, дети, жена, все привычно… Хорошо! А теперь буду мотаться из Москвы в Петербург, а потом опять в Москву, а из Москвы опять в Петербург, а после двадцатого августа снова в Москву, а уж из Москвы — в Нижний Новгород, снова на гастроли в Ярмарочном театре, не мог отказать Антону Эйхенвальду, а в конце сентября — репетиции «Псковитянки»…

«Неужели только и будем заниматься каляканьем, анекдотами и рассказами, жеваньем и хлебаньем? — тоскливо думал Стасов, глядя, как весело рассказывал Шаляпин о своих московских, миланских и петербургских приключениях. — Нет, нет, что-то не верится, не такой народ тут сидит, чтобы едой да питьем ограничиться… И Федору Большому — всего лишь двадцать семь, а слушаешь его и чувствуешь, какой это не только что большой талант, но и чудесный, веселый и светлый умница, который и говорит-то — так, как из господ художников не очень многие… Чего-то и кого-то мы не перебрали вместе…»

— Вот вам, Владимир Васильевич, чувствую, что-то скучновато становится от моих рассказов… Смотрю на вас, а взгляд у вас какой-то отрешенный. А мне именно с вами хочется поделиться. Все время думаю о том, как у нас исполняют Фарлафа, особенно сцену с Наиной… В газетах писали, что я не вполне, дескать, справился с деталями психологии в этой роли. «Фарлаф у господина Шаляпина преднамеренно, сознательно смешит окружающих. Это неверно, Фарлаф — смешон, но не смешит. Господин Шаляпин слишком подчеркивает комический элемент этой роли». Вот примерно что писали о моем Фарлафе в феврале, кажется, этого года. А ведь что получается, я уж не могу, оказывается, сыграть так, как мне представляется эта роль… Как же это так: Фарлаф — смешон, но не смешит… Вот у всех актеров он выбегает на сцену. И не получается того, что Глинка, мне кажется, задумал показать в этом образе. А нельзя ли сделать так…

Тут Шаляпин встал и как будто стал меньше ростом, потом совсем вроде бы исчез, спрятавшись за дверь.

— Представьте себе, что Фарлаф не выбегает на сцену, а лежит во рву, — возбужденно продолжает рассказывать Шаляпин. — Лежит давно, а вылезти страшно, ой как страшно… И когда занавес пошел — на сцене ни-ни, ни души, и вдруг из рва высовывается трусливая, испуганная морда, еще и еще, и вдруг вся голова, а затем — сам целиком, вот вытянулся…

И перед глазами завороженных слушателей показался во весь свой гигантский рост трусливый рыцарь с мечом и в доспехах, но такой напуганный…

— Я весь дрожу, и если бы не ров, куда я спрятался поспешно… — в полный голос запел Шаляпин. По всему было видно, что в горле нет никаких болей, прекрасный, легкий, подвижный голос его свободно звучал, передавая одной этой фразой целую гамму человеческих чувств. — Ну как? — добродушно улыбнулся Шаляпин, обращаясь к Владимиру Васильевичу, который тоже встал во весь свой громадный рост и, радостно возбужденный, обнял своего любимца.

— Ну конечно, превосходно, умно, тонко, гораздо вкуснее, чем у Петрова, перед которым мы все преклонялись, а дальше-то, дальше что он будет делать?.. — Стасов уже понял, что Шаляпин входит в роль и теперь без пения не покинет Старожиловку.

— А дальше он вперяет взгляд в ров, откуда только что высунулся, дескать, не лучше ли снова туда залезть, и вдруг он видит старушку. — И Шаляпин так содрогнулся, что все собравшиеся тоже почувствовали присутствие этой старушки. — Эх, Владимир Васильевич, если бы я слышал в жизни столько, сколько вы! Не хватает опыта, иной раз просто не за что зацепиться, когда готовишь новую роль… Э, да что там! Что-то так петь захотелось, что просто не могу.

— А доктор что скажет? — спросил Стасов, все еще не веря желанию Шаляпина. — Ведь не велел, строго запретил.

— Пускай, пускай, теперь мне музыку надо! Пойдемте!

«Вот счастье-то! — думал Стасов, широким жестом приглашая в большую комнату, где стоял прекрасный рояль. — Фарлаф — это нечто такое новое, такое неожиданное, но вместе такое простое и естественное, точно рисующее шведского труса старинных времен и хвастуна заскорузлого… Ох, диво дивное, чудо чудное. Да, новости сегодня происходят великие…»

За роялем плотно уселся Глазунов, а рядом с ним, на привычном месте, — Шаляпин, веселый, красивый, могучий.

Шаляпин пропел весь концерт для Павловска: «Капрал», «Два гренадера», «Песнь о блохе», «Ночной смотр», «Червяк», «Титулярный советник»… А потом началась импровизация, ничего подобного даже в жизни Стасова, столько всего повидавшего, никогда не происходило: почти всего «Руслана» пропел Шаляпин, то басовые, то теноровые партии… До трех часов ночи продолжался концерт. И только когда начало светать, потрясенные слушатели во главе со Стасовым, с зажженными свечами в руках, проводили Глазунова и Шаляпина в ту же колясочку, запряженную парой лошадей, в которой они, казалось бы, совсем недавно приехали.

Долго еще бродил по парку Стасов, вспоминая этот чудный, великолепный вечер, начало которого так огорчило его: «А каков Глазун, как отлично он аккомпанировал, так мастерски следил за всеми бесчисленными ritardanto u acellerando, словно они много раз сыгрывались и спевались… Да, хотя ведь Глазунов тоже присутствовал на репетиции вчера в Павловске, а память у него феноменальная… Как Шаляпин выражает, как поет, какой драматизм — напоминает Мусоргского… Я отроду не слыхал ничего подобного, ни у кого, никогда…»

Но как ни уверял Шаляпин Стасова, что приедет на день святого Владимира, ничего у него не вышло с этим обещанием: весь июль он пел в летнем театре «Эрмитаж», в Москве, участвуя в антрепризе Бородая. 13 июля, как и обещал, участвовал в концерте симфонического оркестра под управлением Н. Р. Кочетова, исполнив впервые романс Гречанинова «На распутье», романсы Рубинштейна и Чайковского. А 3 августа Шаляпин снова в Петербурге, в «Аркадии», в антрепризе М. Максакова, играет свою любимую роль Мефистофеля в «Фаусте», 4-го — Мельника в «Русалке».