Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Кто знает… Не исключено, конечно… — Но уж очень много интриг вокруг каждой постановки…

— С мужскими-то ролями интриг меньше… Тут все просто… Роль Карла Седьмого написана как будто для вас, Василий Петрович. Вы дадите прекрасную фигуру короля… Кардинал — настоящая роль Бедлевича… Зычен, величаво-неподвижен — словом, оперный кардинал. Теперь две интересные фигуры: Дюнуа и Лионель. Лионель — обыкновенный баритон-любовник, партия певучая, подходящая Соколову по певучести, только фигура его может испортить знаменательный момент, когда лунный луч падает на обезоруженного Лионеля и меч Иоанны замирает в воздухе — так неотразим был Лионель. Кстати, Соколов остается в труппе?

— Ничего невозможно пока понять… Я ничего не могу вам сказать… Все так сложно…

— Ну да ладно… Фигура Дюнуа сложнее и интереснее. Мне кажется, что Чайковский писал его для отца, ибо его лучший номер — дуэт с королем — написан в чисто басовой тесситуре, тогда как все другие ансамбли Дюнуа поет выше Лионеля. Партия меньше Лионеля, но надо дать фигуру дышащего благородством, энергией и мужеством. Мне кажется, эта фигура лучше всех удалась бы Федору Шаляпину, но вопрос, стоит ли так расходовать его, чуть ли не во всех операх… В Петербурге эту партию пел Стравинский и был плох… Меня самого тянет на Дюнуа, но не знаю, сумею ли дать этого благородного героя. Может, славный голос Мутина и его фигура будет здесь на месте. Партию крестьянина Бертрана надо обязательно дать Малинину, там есть небольшая кантилена, в которой Миша большой мастер, роль не требует большого актера и дает интерес бедняге Мише…

— А Воппа?

— Умирающего в доспехах Воппа, умирающего перед королем, лучше всех сыграет Брехов. Этого маленького человека я уважаю за серьезное отношение к делу. Не знаю, кто будет режиссировать…

— Вот вам бы и режиссировать… Так у вас все отлично получается, вы уже все знаете и все точно распределили… Мадам Бертрами всех поначалу хвалит, но что можно за месяц сделать… Вряд ли я успею подготовиться к началу сезона…

— Вы знаете, я с удовольствием буду помогать ставить спектакль, только с Мамонтовым очень трудно. Вот он был здесь, слушал в Париже двух певиц, наших пансионерок, прошедших школу у лучших вокалистов. И что же? Конечно, выбрал Папаян… Ее, естественно, нельзя считать новичком, она на своих плечах с честью вынесла уже не один сезон на профессиональной сцене, и не думаю, что она в Частную оперу пойдет на маленькие условия. Впрочем, я на этот счет ничего с ней не говорил и не знаю. А вот что касается Ильиной, то, откровенно говоря, я не понимаю, как Мамонтов не обратил на нее должного внимания… Правда, Папаян, как более живая, яркая стрекоза, с большим блеском мелькнула перед его усталыми от зимних трудов глазами и таким образом отвлекла на себя все его внимание и оставила в тени Ильину. Эта же, как нарочно, в тот же день вернулась из Гавра, после двух бессонных ночей да вдобавок утром перебиралась в другой отель и в результате была кислая и усталая. Савва Иванович не понял Ильину… А какой серьезный взгляд у нее на искусство. Посудите сами… Ей предложили два ангажемента: один в американское турне Мельба, где ей предложили две тысячи франков в месяц на всем готовом, в том числе и расходы по отелю. Турне идет два года. С нашей русской точки зрения, чего бы лучше. Но нет, она понимает, что в таком коммерческом мероприятии вопросы художественные отходят на задний план, и она приняла скромный ангажемент в 500 франков в месяц, на восемь месяцев, в Брюссель… Прекрасная актриса, она взяла три урока у знаменитого Дюбюлля, и этот очень хороший, славный человек сразу сказал ей, что ничему особенному выучить ее не может. Выучить играть, по его словам, чепуха, в каждом театре свой режиссер, свои требования. Сам он, когда пел Мефистофеля, по требованию режиссера несколько раз должен был менять весь план роли. И в этом он, безусловно, прав… Ильиной он показал, как следует ходить, руками двигать и что-то в этом духе…

— Если она лучше Маши Черненко, то он еще вашу Ильину не скоро возьмет…

— Вот-вот, интриги, интриги… В Савве Ивановиче живет вечная мысль об интриге и временами вообще черный, отрицательный взгляд на вещи: он склонен все повернуть в обратную сторону, если почувствует интригу против Маши… Но за мной этого не водилось, и вот почему я ничего не стал говорить про Ильину, когда он ее слушал здесь… Пусть сам решает… А Маша сюда приехать от него должна из Карлсбада… Так-то вот…

Долго гуляли по набережным Трувиля два молодых певца, мечтавшие о больших делах в Частной опере, и не могли до конца выговориться. Столько накопилось у них заветных мечтаний… А с кем поговорить, как не друг с другом… Секар-Рожанский был уже прославленный певец, его не волновали мелкие дрязги Частной оперы. Маша Черненко, иной раз приезжавшая к мадам Бертрами немножко поучиться, тут же уезжала вслед за Мамонтовым… Шаляпин в прошлом году промелькнул как метеор и скрылся где-то в гастрольных поездках в провинциях России.

Так что приехавший Шкафер был для Мельникова, еще не остывшего от обид прошедшего сезона, как бы целительным бальзамом, и уж ему-то все хотелось и высказать, заветное, продуманное, дорогое.

— Как-то там Федор Иванович… — после долгого молчания сказал Петр Мельников.

Шкафер понимающе посмотрел на друга.

Глава четвертая Смелый замысел

В середине лета произошло событие, которое огорчило всех в Путятине; в один из последних приездов Мамонтова Сергей Рахманинов объявил, что уходит из Частной оперы.

Мамонтов помрачнел, тут же встал из-за стола и вышел в сад. Но через час собравшиеся на веранде услышали его быстрые шаги и веселый голос.

— Что ж, молодой человек, — сказал он, подойдя к Рахманинову, — может быть, вы и правы… Что вам, художнику, даст в дальнейшем дирижерство? «Ой, честь ли то молодцу да лен прясти, воеводе да по воду ходить!» Исполать вам за то, что вы для нас сделали! Дружба наша на том не кончена, надеюсь. Но стоять у вас поперек дороги, пожалуй, не вправе…

Вскоре все поразъехались кто куда…

Федор и Иола сняли квартиру в Брюсовском переулке, сносно ее обставили. Мамонтов подарил им превосходный рояль. Теперь у них был дом, куда приходило много друзей, где обедали, веселились, пели до утра.

Вспоминали поездку по южным городам России — Харьков, Киев, Одессу, Ялту… Осень стояла превосходная. Концерты проходили с большим успехом. Рахманинов, Шаляпин, Секар-Рожанский… Последний концерт состоялся в конце сентября в Алупке. Шаляпин пел арию короля Рене, Рахманинов исполнял свою «Мелодию»…

…И вот они снова все собрались в Частной опере: открытие сезона задержалось из-за ремонта здания театра. Начались спешные репетиции трех новых опер.

Мамонтов принимал большое участие в постановках опер, внося много выдумки и изобретательства. Но что-то раздражало его и беспокоило.

Однажды Шаляпин, как обычно в последние месяцы, зашел в кабинет Саввы Ивановича. Там уже сидели Коровин, Серов, Шкафер…

Никогда еще Федор Иванович не видел Мамонтова в таком состоянии.

— Вы что же, Савва Иванович, — хмуро говорил Валентин Серов, — желаете в театре «садик эдакой» открыть? Лентовского в руководители позвали… Савва Иванович, я не могу допустить, чтобы он со своими помощниками в «Юдифи» показывал свой вкус, так что прошу вас ему это сказать! А то и сам скажу ему, что я о нем думаю…

Мамонтов лихорадочно ходил по кабинету.

— Вы правы, Валентин Александрович. Что мне делать с этим Лентовским, ума не приложу… Пожалел его — он у разбитого корыта остался, вот я ему и предложил поработать у меня… Пришел он как-то ко мне, принес книгу по искусству из своей библиотеки: «Возьмите в подарок, мне она не нужна». Смотрю на него, вижу: скучен, и нет его прежней осанки, спрашиваю: «Ну, что поделываете, Михаил Валентинович, как живете, почему не слышно и не видно вас? В Частной опере бываете? Что скажете?» Долго молчал, задумался. «Ничего, — говорит, — не делаю, Савва Иванович, копаюсь в старом хламе своем, живу на покое с сестрой и племянником. В опере у вас бываю, хорошо… Шаляпин… Помню его, вырос, актер настоящий, но вот, простите, вашего Врубеля — не понимаю… Что же это за занавес нарисован, что там красивого, не понимаю вашего увлечения этим декадентством… Вот Коровин — другое дело: ярко, сочно, понимаешь, чего человек хочет, грамотно, а у Врубеля и рисунка-то нет, кривляется он, что ли, непонятно и ненужно… И вас за дело ругают… Я согласен, нельзя поощрять такое вредное направление в живописи»…

— Ценитель нашелся… — Серов был по-прежнему мрачен. — Он нам из оперы оперетку сделает с феерией, как в прежние времена…

— Да, так он и кончил такой вот критикой. Я уж привык к такому отношению и думаю: «Ничего себе, когда-нибудь поймет, уразумеет» — и прямо ему: «А не хотите ли поработать в Частной опере? Там на очереди «Борис», «Орлеанская дева», «Юдифь», «Моцарт и Сальери»… — «Что ж, я с удовольствием, рад и благодарю!» — отвечает Лентовский. Он будет ставить, но только, чур, не надо давать ему расходиться, попридерживать его нужно, когда его вдруг занесет, он это может, натура у него широкая, я его знаю… Так вот мы и договорились.

— Да ведь он что предлагает… Черт знает что!.. Он все испортит, я не позволю ему портить «Юдифь»…

— Ну, странности-то у него есть, конечно, он человек старого пошиба… Приходит как-то ко мне, вижу, в руках огромную какую-то книгу держит. «Я, — говорит, — с монтировкой к вам…» Разложил перед нами эту огромную книгу и стал читать: «Олоферну — одеяние из драгоценных тканей, пояс убран каменьями, меч… Юдифи — длинная рубашка…» — и пошел читать, вроде апостола в церкви на амвоне. Я посмотрел на Валентина, а он отвернулся в сторону и лепит из хлеба каких-то лошадок, обезьян или собачек, не поймешь, видимо, не слушает, лицо злое, а тот все свое: «Асфанезу в руки жезл два аршина — три вершка вышиною…» Ну, тут я не выдержал и говорю ему: «Все это, Михаил Валентинович, глупости, и этой вашей монтировки не нужно». — «Как это не нужно, что вы говорите?» — «Так и не нужно!» Он молча закрыл свою огромную книгу, встал из-за стола и ушел… Мы же остались с Серовым вдвоем, и я видел, что Лентовский обиделся… Ну ничего, это у него пройдет, я поговорю с ним…