Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Петр Мельников драматически серьезно переживал свой провал в Частной опере. И уж приехали в Трувиль, купались, отдыхали, работали, а все воспоминания его уходили в прошедший сезон. Одним из его любимых собеседников стал приехавший во Францию молодой артист Шкафер, спокойный, обаятельный человек, тоже мечтающий о карьере артиста. Мамонтов стал поручать ему и режиссерские работы, а поэтому темы многих бесед сводились к прошедшим в сезоне операм.
— Вот вы все восхищаетесь постановкой «Хованщины»… Ну, ясное дело. Шаляпин бесподобен, тут и говорить нечего… А остальные? — Высокий Мельников иронически повернулся к небольшому Шкаферу, как будто именно он и был виноват во всех недочетах нашумевшей постановки. — На мой взгляд, Голицына должен был петь только один Секар. Он сам по себе настоящий Васенька Голицын, без всякого грима, и его иностранный акцент, к тому
— А мы ничего не могли найти более подходящего, а потом, вы же знаете Мамонтова, ему так вот захотелось подчеркнуть индивидуальность князя Голицына. — Шкафер принимал участие в постановке «Хованщины» и все замечания принимал на свой личный счет.
— Надо было суметь найти переходную ступень от одного костюма к другому, не такой кричащий контраст возник бы на сцене…
— Художники долго искали…
— Что ж тут искать… Достаточно было посмотреть картину Перова «Софья и раскольники», а еще лучше повнимательнее рассмотреть суриковскую «Петр и стрельцы», налево от Софьи стоит фигура в кафтане, бритый и с одними усами. Это и есть, если не ошибаюсь, Голицын…
— Надо подсказать Мамонтову, он чутко воспринимает подобные замечания. — Шкафер внимательно слушал своего товарища.
— А уж про декорацию кабинета князя Голицына и говорить не хочется…
— Нет уж, говорите, говорите.
— Да положительно нехороша, ни по композиции, ни по грязноватому, скучному тону ее. В Малом императорском театре есть декорация, которая как нельзя лучше подходила бы сюда, это кабинет боярина в «Веницейском истукане». Если бы Коровин дал себе труд хоть раз посмотреть ее, то он сам бы сейчас переписал всю декорацию, поняв, что Мусоргский хотел тут дать.
— Петр Иванович, ваши замечания очень интересны. Что ж вы в ходе работы не высказали их?
— Да там столько авторитетов, и все с таким гонором. Разве послушают… А вот еще одно… Разве вы не заметили, что в «Хованщине» нет Хованского? Это тоже в своем роде ружье, которое не стреляет. Только первый выход у Бедлевича интересен, и это дело рук, конечно, самого Мамонтова, в каждом месте я видел его, а есть момент, где словно сам Мамонтов был на сцене собственной персоной. Бедлевич просто демонстрировал свою фигуру, а мысль была Мамонтова. Этот выход исчерпывает собою весь интерес исполнения Бедлевича. Вся же остальная роль — это просто жирная свинья, а не Хованский. Поет Бедлевич невозможно скверно. И вот что я бы сделал на месте Мамонтова…
Мельников и Шкафер гуляли по берегу моря. Вокруг сновали модно одетые отдыхающие, а два русских певца ни на что не обращали внимания, поглощенные своими разговорами…
— Частная опера, — продолжал развивать свои мысли Петр Иванович, — приобрела физиономию чисто русского характера. Если ставить теперь иностранный репертуар, то надо это делать с большой осторожностью. Все теперь должны понять, что эта публика не так отзывчива к иностранному репертуару, как к русскому. А русский основан весь на басах, а басов-то по-настоящему у Частной оперы — только один Шаляпин. А между тем можно поискать подходящие басы… Вот в Петербурге сейчас есть молодой бас Шаронов, о котором я слышал самые лестные отзывы… Стоило бы Мамонтову повидать его, двумя-тремя словами очаровать, как он это умеет делать со всяким, и включить его в состав Частной оперы. Ведь предприятие растет не по дням, а по часам… Надо искать хорошие силы, а не довольствоваться золотою посредственностью… На одном Шаляпине репертуар не вытащишь…
— Мамонтов говорил, что весь репертуар русский исчерпали, нечего ставить. А каждый сезон должен иметь свою изюминку. — Шкафер тоже был уверен, что ничего уже и не осталось из русских опер, которые не ставились в русских театрах.
— А почему бы не поставить очаровательного оберовского «Бронзового коня»? Москва, кажется, не знает совсем этой вещи. Там две басовые партии, Шаляпин сможет блеснуть своей колоратурой в партии Фермера. Это будет новостью для Москвы.
— Когда я уезжал из Москвы, стали упрямо поговаривать о постановке «Бориса Годунова»…
— А вот и прекрасно. «Борис» сделает большое дело. Я недавно столько наговорил Шаляпину про Бориса, что разогрел его до последнего градуса, и, должно быть, он сам упросил Мамонтова поставить «Бориса Годунова».
— «Бориса» еще не решено, Мамонтов колеблется, боится, что не вытянем…
А вот «Анджело» решено твердо ставить, уже и вам отведена роль.— Да, я уже знаю, Мамонтов мне написал… И чем больше я изучаю оперу, тем больше я люблю ее, и люблю не только свой потраченный на нее труд, а с каждым новым днем открываю все новые и новые красоты. Роль моя почти готова. Я истратил три недели на изучение и только теперь постиг удивительные вещи этой партитуры… И меня занимает вопрос… Если я с трудом понимаю ее красоты, то, спрашивается, когда же поймет оперу публика… По теории вероятности — никогда, что и случилось при первой постановке, двадцать пять лет назад, когда опера была поставлена в бенефис отца. Это был, кажется, первый бенефис отца… Кроме потрясающей драмы, каждая роль имеет свои красоты. Но самая большая роль — это роль Секара, сколько в этой роли красоты, чисто итальянского, трагического характера, и как нельзя лучше соответствует данным Секара. А Шаляпин может дать удивительную фигуру Подесты, в длинном сенаторском балахоне с черной бородой чуть не по пояс, словом, эту фигуру, которую вы видите на маленьком офорте в самом начале драмы. Помните?
— Да, я тоже начал изучать драму, — заинтересованно сказал Шкафер.
— А для грима я бы порекомендовал лицо маркиза, брата жены Сергея Саввича, только лет сорока — сорока пяти, с длинной широкой бородой. Вот каким я бы представил Подесту.
— Ну уж если возьмется за эту роль Шаляпин, то он сделает так, как ему захочется.
— Так хочется работать в театре Мамонтова, сколько можно было бы хорошего сделать, — мечтательно заговорил Мельников, который все еще переживал свою неудачу прошедшего сезона. — Мы с Секаром вскоре начнем разучивать свои дуэты по «Анджело». И вообще как я счастлив, что вы с Секаром приехали. Я надеялся, что приедет и Федор, но любовь превыше всего…
— Цезарь Кюи уже не раз спрашивал Мамонтова, когда же он поставит его оперу, а Савва Иванович все почему-то тянет…
— Видимо, пугается больших затрат… Декорации, костюмы… Но для постановки такой оперы ничего не нужно жалеть… Бесподобный получится спектакль, если его поставить с душой, как Савва Иванович это может…
— Согласен, сильное впечатление может произвести этот спектакль… Но и работа нас ожидает трудная.
— Я понимаю «Анджело» как истинную музыкальную драму… Это тоже драма, которую мы видим во Французской комедии, где всякий актер тщательно, четко и не торопясь поет стихи своей роли. Кюи так же, как и Мусоргский в «Хованщине», приходит на помощь актеру и рисует ему музыкальную ткань декламации, но все-таки декламация должна быть на первом плане… Мучаюсь, думаю, работаю, но не знаю, достиг ли я этого в передаче авторского замысла и достаточно ли четко произношу слова. Вот что меня интересует…
— Если хотите, я послушаю вас с Секаром, когда вы будете готовить дуэты… Мне это тем более интересно, что Мамонтов обещал и мне дать роль в «Анджело»…
— Это замечательно. Вы знаете, там все роли интересны. Вот вам сыграть бы короля. Как можно бы красиво обставить выход короля, правда, ему должно быть не больше девятнадцати лет.
— Боюсь, я не готов для такой характерной роли… Может, мне в качестве режиссера попробовать свои силы?
— Режиссеру-то трудно работать над этой оперой… Декорация одна и та же от начала до конца. Это скучно, но в то же время лишняя причина написать ее тщательно… А роли все действительно интересны… Тут есть над чем поработать… И если постановка «Анджело» действительно решена и мне поручат роль Галеофы, то я, пожалуй, съезжу в Падую и посмотрю на места, где происходит действие, не найду ли что любопытного для постановки. Что вы скажете?
Шкаферу было интересно говорить с этим молодым талантливым человеком, который самостоятельно и серьезно судит об искусстве, готовясь к театральной деятельности.
— Конечно, это просто будет очень кстати… А как вы находите Большую оперу в Париже?
— А… — Мельников досадливо махнул рукой. — В последний раз я был на «Фаусте», и на меня пахнуло немного Большим театром в Москве. Та же страшная рутина, которая чувствуется в постановках «Гугенотов» и «Пророка». Даже тошно делается. Те же люди превосходно ставят новейшие произведения и терпят такую гнусность в старых шедеврах. Ну ни одного светлого проявления режиссерской мысли за весь спектакль, черт знает что такое! Мефистофель Дельмаса — это канатный плясун, Тонио из «Паяцев» в первых трех актах и какой-то кардинал в последнем. О Фаусте Ларри и говорить даже не хочется. Ну, словом, все скверно и прямо позорно для Французской академии… А вот «Богема» — совсем другое впечатление…