Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Переполненный недавними воспоминаниями о встречах с Шаляпиным, Владимир Васильевич взволнованно заходил по большой и уютной комнате гостиничного номера… Не удивительно ли, что он и Шаляпин понимают друг друга с полуслова, хотя между ними разница в полсотни лет. Казалось бы, разные судьбы, разное воспитание, разный круг интересов, а сколько оказывается общего, как только встретятся и поведут разговор. Так бы и не расставался с ним, этим волжским богатырем, которому все по плечу, и Иван Грозный, и Борис Годунов, и омерзительный полицейский шпион Галеофа… А какую жизнь он вел в те совсем недавние времена, просто страсть! Еще двенадцать лет тому назад он служил у сапожника, который бил его и не давал есть… А потом писцом в земской управе в Уфе, а потом мальчишкой-статистом — где только не мотался, черт знает где… и в Астрахани, и в Средней Азии, и в Ахмед-Абаде, в Тифлисе, и в Баку, и Бог знает где еще, то в оперетках, то в малороссийской труппе и многих других странствующих труппах, где он и голодал по четыре дня, наконец, кое-чему поучился в Тифлисе и смело поехал покорять столицы — Москву и Петербург… Сколько тут везде с ним случалось комического и трагического — несть конца… Слушаешь его и все время поражаешься, как мог выжить в таких условиях и не потерять веры в себя, в жизнь, в людей… А ведь вполне мог бы загинуть, и не было бы сейчас в России гениального артиста. Молодых-то много, тех, кто хочет прославиться, заявить о себе, называют себя «новаторами» в искусстве, а на самом деле пачкают холсты, стряпают какие-то безделушки, которые уводят зрителя от злобы дня, пытаются лишь услаждать чувства, а будить ум, укреплять высокие человеческие идеалы… И что же? Стоило ему, старому борцу за демократическое искусство, выступить с разгромной статьей по поводу выставки в музее барона Штиглица, как тут же получил развязное письмо ее организатора Сергея Павловича Дягилева (напомним читателям это письмо: «…Между вами и мною в годах 50 лет разницы, — писал Дягилев 29 января 1898 года, — и поэтому, берясь за перо, я словно чувствую себя внуком, отвечающим на грозный голос своего деда… Мы все издавна привыкли уважать в вас крупную единицу только что пережитой эпохи, перед которой мы не можем не преклоняться: мы индивидуалисты и поборники всякого яркого проявления личности, во имя каких бы принципов это ни было… Оглянитесь, наконец, на самого себя, на вашу покрытую сединами голову, на всю вашу почтенную и могучую фигуру. В чертах ваших вы увидите черты усталости и глубокой, беспощадной старости. И тут-то в глубине души вашей, быть может, невольно и впервые шевельнется сознание, что и вы сказали все, что могли и должны были сказать, что вы уже не борец, постепенно развивающийся в ожесточенной борьбе, что вы лишь повторяетесь… что вы сошли со сцены…» — В.П.), которое и возмутило и огорчило его по-человечески… Нет, он еще не сошел со сцены великого русского искусства и будет говорить все, что думает, пока бьется его сердце… Ошибаются те, кто надеется, что старость лишает человека бойцовских качеств… Ему не нравятся никчемные по содержанию и бестолковые по форме так называемые декаденты, и он не прекратит атак против этого «искусства»… Конечно, он пытался уговорить редактора «Новостей и Биржевой газеты» напечатать письмо Дягилева, как тот просил, но Нотович решительно отказался. А зря… Он, Стасов, развернул бы беспощадную войну против Дягилева и его журнала «Мир искусства», этого убогонького журнальчика «поборников всякого яркого проявления личности, во имя каких бы принципов это ни было»… Вот уж поистине нищие духом, организовавшие какое-то подворье прокаженных… Ну да Бог с ними, не в них дело, а в таких, как Шаляпин. Уже в настоящую минуту можно сказать, что в России одним великим художником стало больше. Это — Шаляпин, создавший нечто необычайное и поразительное на русской сцене… Ведь даже такой скромной опере, как «Анджело», обеспечил полнейший успех… Ох, как для него хорошо начался 1900 год… Уж сколько удивительного и нового удалось ему пережить за эти несколько дней января. Нет, он еще не устал, он еще поборется, не так просто согнать его со сцены великого русского искусства.

Владимир Васильевич Стасов долго ходил по комнате, перебирая в памяти исключительно важные события последних дней, сел за стол, написал еще несколько писем и коротеньких записок, в которых он прощался с друзьями-москвичами и благодарил их за «любовь и ласку»: только в Петербурге он чувствовал себя спокойно и уютно, а пора и отдохнуть после стольких событий, глубоко взволновавших его. К тому же много и хочется еще написать: опять готовится выставка в музее барона Штиглица. Что-то на этот раз выставят «декаденты», как же не пойти туда и не посмотреть…

Глава четвертая Триумф в Милане

«Я уже начал сравнительно недурно говорить по-итальянски и мечтал о поездке за границу, о дебютах в Париже, Лондоне, но не считал это осуществимым. Уже несколько раз я ездил во Францию, но всегда чувствовал себя там маленьким и ничтожным самоедом», — вспоминал Шаляпин этот период своей жизни.

Вот о чем мечтает Федор Шаляпин. Ему уже тесны рамки Москвы и Петербурга, где он всегда успешно выступает, с неизменным триумфом. Он повсюду, в самых аристократических и богатых домах, — желанный гость. Участвует в благотворительных концертах, особенно запомнился ему концерт в пользу московского дамского благотворительного комитета. И запомнился, конечно, не бурными восторгами собравшихся, а знакомством с пианистом Гольденвейзером, который через три недели после этого концерта в Большом зале Благородного собрания устроил ему и Рахманинову встречу в Хамовниках со Львом Николаевичем Толстым. Конечно, Шаляпин пел, Рахманинов и Гольденвейзер играли в присутствии знаменитого писателя и Софьи Андреевны, которые, как оказалось, сами великолепно играют и вообще тонко разбираются в музыке…

9 января 1900 года Шаляпин запомнит надолго… Пожалуй, это единственный вечер за последние годы, когда он не совсем был уверен в себе. Что-то словно зажимало его звук, и «Судьба» Рахманинова, «Старый капрал» Даргомыжского. «Ноченька» прозвучали совсем не так, как ожидали от него собравшиеся в гостиной… И Лев Толстой был весьма сдержан в своих похвалах молодому артисту. Шаляпина уже трудно было обмануть, он нутром чувствовал, когда он нравится, а когда не совсем…

(Н. В. Давыдову так запомнился этот день: «…Как-то вечером я застал у Толстых Ф. И. Шаляпина, которой спел несколько романсов, но пение его не особенно понравилось Л.Н.; он нашел его чересчур громким и искусственным».)

И снова — «Жизнь за царя», поездка в Петербург, где он выступил в операх «Опричник», «Фауст», «Князь Игорь», «Русалка». А вернувшись в Москву — «Юдифь», «Лакме», «Фауст». Привычную жизнь артиста прервала долгожданная радость — 14 февраля родилась дочь Ирина.

9 марта вместе с Рахманиновым и Гольденвейзером в Большом зале Благородного собрания состоялся его концерт, где он пел романсы Шумана, Грига, «Еврейскую песню» Глинки, арию Фигаро из «Свадьбы Фигаро» Моцарта, «Паладина» и «Старого капрала» Даргомыжского, «О, если б ты могла…» Чайковского, «Песню о блохе» Мусоргского… Впервые на концерте он исполнил «Судьбу» Рахманинова. В частных домах он уже не раз исполнял это произведение своего друга, но на большой публике только на этом концерте…

И на месяц покинул Москву: гастролировал в Тифлисе и Баку.

А в это время в Москве произошло одно событие, которое существенным образом повлияло на судьбу Шаляпина. На следующий день после отъезда Шаляпина на гастроли, 12 марта 1900 года, в Большом театре в опере «Аида» в роли Радамеса выступил Энрико Карузо, приехавший в Москву после гастролей в Петербурге. Его успех можно было сравнить только с успехом Шаляпина, который незадолго до гастролей Карузо выступал на этой же сцене в опере «Фауст» вместе с Собиновым. Вот что писал итальянский журналист о гастролях итальянских артистов в Москве: «В воскресенье, 11 марта, оперой Чайковского «Евгений Онегин» открылся сезон в Московском оперном театре. Мазини, Баттистини, Арнальдсон, Бромбара; дирижировал Витторио Подести. Выступление каждого артиста было блестящим.

12 марта, в понедельник, шла «Аида». В ней пели: де Лерма, Кучини, Карузо, Пачини, Аримонди и Сильвестри. Спектакль был грандиозным. Триумфальным героем вечера был знаменитый тенор, кавалер Энрико Карузо, еще незнакомый московской публике. Карузо превзошел самого себя. В арии Радамеса из первого акта он был божествен, вызвал фантастический восторг публики: весь зал поднялся как один человек, требовали повторения. Но повторения не последовало… В третьем акте, в дуэте, он был великолепен. Карузо, как и де Лерма, вызвал огромную симпатию публики. Все московские газеты восхваляют Карузо, называя его богом музыки, великим певцом. «Новости дня», «Русское слово», «Московский курьер», «Слово» в унисон называли Карузо уникальным Радамесом, лучшим из всех, какие только были до сих пор.

В ближайшие дни я постараюсь дать более подробную информацию о гастролях, на основе еще более точных и авторитетных источников».

Естественно предположить, что итальянские журналисты и музыканты, в особенности Энрико Карузо, уже в то время знавший, что в будущем сезоне ему предстоит исполнять роль Фауста в опере Бойто «Мефистофель», вернувшись на родину, расхвалили московское чудо — Федора Шаляпина. Во всяком случае, в середине мая, вернувшись после гастролей из Тифлиса и Баку и успешно заканчивая свой первый сезон в Большом театре оперой «Жизнь за царя», наслаждаясь семейными радостями, Федор Шаляпин получил письмо от генерального директора театра «Ла Скала», в котором ему предлагали спеть в театре Мефистофеля в опере «Мефистофель» Арриго Бойто в марте 1901 года.

— Может, что-то я тут не разобрал. Посмотри, — попросил он Иолу Игнатьевну. — Или это чья-то недобрая шутка…

Иола Игнатьевна быстро пробежала текст письма.

— Нет, Федор, это не шутка. Тут спрашивают о твоих условиях за десять спектаклей. Ты отнесись к предложению серьезно, мало кому из русских предлагали петь в знаменитом «Ла Скала».

— Да я же никогда не пел по-итальянски, не знаю эту оперу. Не знаю театра, публики, а публика не знает меня… Нет, это чья-то шутка…

— А ты пошли телеграмму, пусть подтвердят текст письма, а потом уж будешь думать, посмотри клавир оперы, может, и партия не по твоему голосу… — Иола Игнатьевна была спокойна за своего несколько растерявшегося мужа, понимая, что его волнение пройдет, как только он посмотрит клавир и получит подтверждение серьезных намерений театра.

Через несколько дней Шаляпин получил телеграмму, а затем письмо от генерального директора театра. «Многоуважаемый синьор! — писал Дж. Гатти-Казацца. — Имею удовольствие приложить две копии контракта, один — подписанный нами, который Вы сохраните для себя, другой Вы возвратите нам в заказном письме, предварительно его подписав.

Содержание контракта тождественно с тем, которым мы пользуемся всегда, когда вопрос касается артистов, контрактуемых вне Италии. Я уверен, что Вам нечего будет возразить. Мы поставили четыре представления в месяц в случае какой-либо болезни, опоздания и т. д., но обычно в «Ла Скала» не бывает в течение недели более трех представлений одной и той же оперы. Дата Вашего прибытия в Милан фиксирована на 28 февраля…»

Дверь открылась, и Шаляпин увидел входящих Сергея Рахманинова и Иолу Игнатьевну.

— Все предусмотрели, деваться некуда, — заговорил Шаляпин, показывая жене и другу письмо из Милана. — Все-таки удивительные люди за границей, умеют работать. Уже договорились с графом Бобринским, что дирекция императорский театров ничего не будет иметь против моей поездки в Милан, а потому просят приехать дня на три раньше, ввиду того, что они должны поставить «Мефистофеля» как можно скорее. Отправили уже полный клавир оперы, либретто и постановочный план «Мефистофеля» Бойто для того, чтобы я имел все эти материалы под рукой для изучения и мог бы детальнее ознакомиться с тем, как исполняется эта опера в Италии…