Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Эта особенность Шаляпина является только одной стороной его колоссального, чисто сценического дарования. Еще и в наше время «игра» для оперного артиста считается делом второстепенным, а иногда и излишним. Драматический арсенал оперного артиста и по сие время наполовину состоит из тех заржавевших приемов, которые господствовали в ложноклассической трагедии семьдесят — восемьдесят лет тому назад и остатки которых и теперь еще можно наблюдать кое-где в глухой провинции: там на сцене не ходят, а передвигают ноги, не жестикулируют, а разводят руками, и т. д.

Все эти приемы особенно неуместны именно в русской опере, одной из основных черт которой является, как мы видели, естественность, жизненная правда. И тем радостнее приветствуем мы в лице Шаляпина первого оперного артиста, в драматическом исполнении которого нет ничего условного, неестественного, ходульного. Любой его жест, поза, движение — все в высшей степени просто, правдиво, сильно…»

Критик обращает внимание и на глубину темперамента, на глубокую обдуманность и стремление передать историческую, бытовую и психологическую правду, а потому перед зрителем и слушателем возникают не отдельные моменты оперной жизни, а цельная, поразительно яркая, глубоко захватывающая художественная картина. «Сценическому обаянию артиста способствуют еще его счастливые внешние данные: его высокий рост, крепкая, но гибкая фигура и лицо с выразительными глазами, но лишенное резких черт. Последнее обстоятельство дает возможность в каждой роли дать новый, совершенно несходный с прежними, внешний образ. Мимикой и искусством грима Шаляпин владеет в высокой степени. Это — истинный виртуоз грима. Все его физиономии необыкновенно ярки, оригинальны, характерны. Каждый раз трудно отрешиться от мысли, что перед вами не живой человек, а сценическая фигура, завтра же могущая перевоплотиться в совершенно иной, неузнаваемый образ…» Автор статьи отмечает и «необыкновенную ясную дикцию», способность артиста «подчеркнуть любое слово, выделить любой логический акцент». «Поразительна та легкость, с какой артист проходит мимо вокальных, да и сценических затруднений; он так же легко произносит слова в пении, как драматический артист в разговоре. Такой же свободой и непринужденностью отличаются его жесты и движения, тесно связанные в то же время не только со словом, но нередко и с оркестровыми указаниями.

И если прав Гейне, сказавший, что величайший художник. — это тот, кто с наименьшими усилиями достигает наибольшего художественного впечатления, то нельзя не признавать в Шаляпине именно великого художника, одного из тех, кому действительно удается «мастерской рукой стереть пот с лица искусства». Само собой разумеется, что все сказанное выше относится только к — лучшим ролям артиста. В некоторых партиях он местами сравнительно слаб, но не о них ведь приходится вести в данном случае речь…»

Конечно Теляковский читал эту статью, да и все; что в то время писали о Шаляпине, и еще раз порадовался такому приобретению для Большого театра.

Понимал, что хлопот с ним прибавится… «Фауст», «Лакме», «Дубровский», «Жизнь за царя», «Князь Игорь», «Опричник», «Рогнеда» — вот оперы, в которых был занят Шаляпин. И было ясно, что такой репертуар не удовлетворял Шаляпина, который уже не раз напоминал Теляковскому его обещание поставить «Бориса Годунова», но не так это было просто, когда все уже заранее спланировано и утверждено высшими инстанциями.

Обещать-то обещал, но сам-то он, Теляковский, — лицо подчиненное, зависимое и от Всеволожского, и от кабинета его величества, и от министра двора Фредерикса… Уж не говоря о любой прихоти великих князей и влиятельных придворных… Ведь он был всего лишь управляющим московской конторой императорских театров… Совсем новое для него дело. И как трудно приходилось на первых порах. Да и сейчас нелегко. Шаляпин уже смеялся над постановкой «Руслана и Людмилы», столько несообразностей отметил… Да и Теляковский обратил внимание, что в гроте Финна стоял глобус. Вот Энгель пишет о том, что в русских операх, поставленных в Солодовниковском театре, стремятся передать не только психологическую правду характеров, но и бытовую, историческую правду эпохи, когда происходит действие… Этой же правды требует и Шаляпин, а для этого нужны новые декорации и прочее и прочее. Наконец, нужны просто такие режиссеры, как в Художественном театре, слава которых все шире распространяется по России. А декоратором Большого театра был главный машинист Вальц, опытный и энергичный специалист своего дела, декорации его были порой сносны, но иной раз напоминали балаганные постановки самого дурного пошиба. Что тут делать?.. Может, и в Большом театре провести такое же совещание в конторе, которое он провел недавно с выдающимися артистами Малого театра? Три часа беседовал с такими мастерами, как Федотов, Ермолова, Никулина, Лешковская, Садовский, Рыбаков, Ленский, Южин, Правдин, Музиль, Кондратьев… Сколько интересных, драгоценных мыслей для его работы как начинающего директора московской конторы высказали они. Пусть поспорили, погорячились, но за это время он лучше узнал каждого из них. Много высказывались и по поводу театрального начальства, особенно досталось чиновникам постановочного отделения конторы, которое занималось составлением репертуара и распределением ролей. Непосредственно они, артисты, должны и составлять репертуар, и распределять роли. Они же сами лучше знают возможности каждого артиста в труппе. Пришлось ему согласиться в виде опыта на полную автономию Малого театра. Никогда не поздно эту автономию пресечь, но кризис театра как-то нужно преодолевать. Как и в Большом театре…

И тут Теляковский улыбнулся, вспомнив казус, который произошел у него дома. Он всех артистов после столь бурного совещания пригласил на скромный ужин. «Как хорошо нужно знать людей, с которыми имеешь дело, даже за столом… Сколько мы переглядывались с женой тогда, не понимая, почему так скованны артисты за столом, хотя перед этим только что кипели бурные страсти… Да и стол вроде бы ничуть не хуже других: и закуска, и блюда, и вино, и фрукты, а все почему-то некоторые артисты не приступали к еде, все чего-то вроде бы искали, а сказать не решались. И все тот же «скаковой» мальчик Нелидов выручил, объявил, что на столе нет водки… Сам водку не пью и думал, что другие тоже… Хотел им навязать херес и мадеру, которые сам люблю… Ан нет, артистам свои вкусы не навяжешь, у них уже давно свои выработались… Если бы не буфетчик мой Михаило, который сам без водки не садился за стол, выручил, одолжил бутылку, а то просто беда… Потом в назидание мне сказал, что «порядочный, дескать, артист, если он настоящая персона, без водки ужинать не станет, хотя бы и у начальства. И все эти мадеры и хереса не могут заменить нашего настоящего русского вина. Это так, одна канитель. Хорошо, что у меня нашлась водка, а то конфузно было бы для первого вашего угощения артистов». Да, тоже ведь вот интересная личность, мой буфетчик и повар Михайло… Когда заказываешь ему ужин или обед, он непременно спрашивает, сколько будет персон и гостей. Так, например, доктора Казанского и художника Коровина он считает за гостей: «Много ли они съедят? Не стоит и считать!» А вот Нелидов и артисты — это, по его мнению, персоны. Для этих уж он непременно сделает что-нибудь этакое, особенное… Надо, пожалуй, познакомить этого Михайлу с Шаляпиным… Найдут сразу общий язык…»

В своих «Воспоминаниях» Теляковский писал: «Большим событием в опере Большого театра было поступление в 1899 году в труппу Ф. И. Шаляпина. Событие это — большого значения не только для Большого театра, но и для всех императорских театров Москвы и Петербурга вообще, ибо смотреть и слушать Шаляпина ходила не только публика, но и все артисты оперы, драмы и балета, до французских артистов Михайловского театра включительно…

К нему сразу стали прислушиваться и артисты, и оркестр, и хор, и художники, и режиссеры, и другие служащие в театрах. Он стал влиять на всех окружающих не только как талантливый певец и артист, но и как человек с художественным чутьем, любящий и понимающий все художественные вопросы, театра касающиеся… С этих пор, то есть с конца сентября, Шаляпин стал ко мне заходить и днем, и вечером, и после театра. Видал я его часто в течение всей восемнадцатилетней моей службы. Приезжал он летом ко мне в имение и вместе с К. Коровиным гостил по нескольку дней, видал я его и за границей во время его гастролей в Милане и Париже. Говорили мы с ним немало и об опере, и о театре, и об искусстве вообще. Все эти разговоры имели важные для театра последствия, ибо Шаляпин был не только талантливым артистом, но и умным человеком».

И снова жизнь Шаляпина потекла по привычному руслу: спектакли, концерты, письма, на которые необходимо отвечать. А тут еще посетители, да и в карты порой так хочется поиграть, позабыв все обязательства на свете, а их стало много… И чуть ли не всем, оказывается, нужен, столько у него приятелей, друзей, меценатов… И попробуй кому-нибудь откажи.

Но когда в кабинет, где он сидел за роялем, просматривая только что присланный из Петербурга клавир, тихо вошла его Иолинка и шепнула, что пришел Шкафер, Федор Иванович искренно обрадовался. Ну как же, сколько с ним уже связано: Моцарт, Шуйский… Да и вообще он узнал его за это время как человека способного, дельного и опытного, к тому же доброго, порядочного и преданного интересам искусства. Да и как там поживает Частная опера Саввы Мамонтова… Говорят, неплохо.

Вошел Шкафер. Встретились как добрые приятели, тепло поздоровались, и завязался тот непринужденный разговор, который всегда возникает между друзьями, давно не видавшими друг друга, но которых многое связывает и всегда не хватает времени, чтобы высказать накопившееся.

— Кто-то недавно, Василий Петрович, сказал мне, что вы были у Саввы Ивановича. Ну как он там, в Бутырках-то?.. — первым делом спросил Шаляпин.

— Да нет, он в тюрьме «Каменщики», на Таганке… А вы все никак не соберетесь проведать его? — удивленно спросил Шкафер.

— Да все времени нет… Просто хоть разорвись на части… Столько дел, столько дел, — сокрушенно сказал Шаляпин, улавливая скрытый упрек в словах старого приятеля.

— Лично мне не давала покоя мысль о преступлении Саввы Ивановича: в чем, как, где его вина, как все это получилось? Расспрашивал родных, которые изредка его навещают, говорят, что у него обострилась бронхиальная астма, которой он уже давно страдает, но он оттуда внимательно следил за пашей работой, писал нам в театр, что он работает над переводом новой оперы Зигфрида Вагнера «Медвежья шкура», увлекся забавным сюжетом, в котором много фантастики, может быть веселый спектакль… «Дух у меня бодрый», — писал Савва Иванович. Ну и действительно, когда я пришел к нему на свидание, конвойный ввел Савву Ивановича в отдельную комнату, и мы остались вдвоем. Неловко было преодолеть паузу, которая против моего желания возникла и терзала меня… Что сказать? Одет он был, как всегда, в черный застегнутый сюртук, выглядел свежо и бодро, но все-таки какой-то был взъерошенный, что ли…

Шаляпин внимательно слушал Шкафера, поругивая себя за невнимательность к человеку, столько для него сделавшему и оказавшемуся в беде, а он даже…

— Ну он сам и заговорил… Желчно, с издевкой рассказывал о том, что он стал жертвой двух противоборствующих сторон в правительстве, оказался козлом отпущения в борьбе Витте с Муравьевым… «Знайте, что я в случившемся невиновен, это все объяснится на суде. Как ни странно, но здесь, в заключении, я отдыхаю, могу наконец прийти в себя, опомниться, чего со мной никогда не бывало в жизни, за массой нужных дел. Человеку иногда необходимо заглянуть внутрь и проверить себя. Совесть моя покойна, и к искусству я сейчас ближе, чем когда бы то ни было. Продержитесь до моего возвращения, и все будет хорошо».