Восхождение
Шрифт:
– Я уже призвал в себе царицу ласточек и принца воробьев.
– Это из Страны восходящего солнца или Поднебесной?
– Мы не ведаем границ, установленных государствами. Они из той же страны, что и ты.
– Она существует? Это не сказка для детей?
– усомнилась фея.
– О, бедная моя! Ты отдала всю свою душу сыну. Поймет ли он, оценит ли он твой дар? Теперь твоя судьба - в его руках.
Поскольку голоса все время удалялись куда-то, он вступал по едва приметной дорожке, как вдруг вышел на площадь перед старинным дворцом, и, конечно, на него обратили внимание. Мама рассмеялась, взглядывая
Он стоял в лесу среди поредевших стволов деревьев, где лишь смутно угадывались очертания и площадки, и старинного дворца, но это было спустя много лет, когда он посетил места своего детства.
На дальнем берегу высились то тут, то там стога сена, и синие цепи гор, как нарисованные, выступали в лазури небес без края и конца. Первые желтые листья уже окрасили леса и кусты под наступающую осень, воздух свеж и чист, как бывает в августе в тех краях, и этот свет, столь памятный, живил, радовал душу и томил обещанием всей полноты счастья и любви где-то в запредельной стороне.
Весеннего многоголосья птиц не было, только синички то и дело показывались и исчезали, да серая цапля неподвижно стояла на мелководье в лесном заливе... Вдруг кто-то рассмеялся - тонким, не то женским, не то детским голоском; не без священного трепета и страха, еще из детства, стало быть, благотворного, он прислушался.
То три синички, перепрыгивая с ветки на ветку, переговаривались между собою и явно поглядывали на него. Они узнали место, где некогда жил владыка, то есть великий даос, обретший мудростью и долгими упражнениями не только бессмертие, но и способность летать, и вспомнили о фее, погибшей, передав свою душу сыну, отметив, что подобное саможертвование достойно глубочайшего уважения. И тут-то из пенья синичек, как в опере, на слова, в смысл которых они не очень вдумывались, и не всегда их можно было понять, он прознал о судьбе феи. Даос унес прекрасное тело умершей феи в уединенное ущелье и в нефритовом гроте устроил ей вечное пристанище: она спала, ибо частью души была вне смерти, как растения и звери, впадающие в зимнюю спячку.
Все это звучало в духе сказок, какие он любил рассказывать, и никто не ожидал, что Аристей однажды отправится на Восток с тайной надеждой посетить волшебную страну, где он несомненно побывал, может быть, еще в раннем детстве, когда жил в Сибири до смерти матери.
3
Санкт-Петербург. Уединенный дом в саду. В окна поверх деревьев виден кораблик на кончике золотого шпиля Адмиралтейства, в закатных лучах сияющий, как самый настоящий, из чистого золота.
Аристей в черном плаще, собственно накидке с пламенеющей красной подкладкой, примеривает перед высоким зеркалом черную маску, которая к его бородке не совсем идет, старит, что, впрочем, может быть, кстати.
– Кого же я изображаю? Принца из сказки о прекрасной фее, или волшебника, что явится открыть бал-маскарад? А что смешного? Кто же смеется здесь? Чей голос слышу я?
На этажерке проступает крохотный старец, вырезанный из сердолика, брелок, археологическая находка.
Аристей заинтересованно:
–
На паруснике просиял луч света, пронесся прямо и проник в брелок, и весь он засветился, точно ожил…Задвигался, и ум во взоре блещет, и, кажется, готов заговорить?
Кивнул с усмешкой, рассмеялся глухо. Скажи, не твой ли голос слышу я в часы тревог, как некогда Сократ даймона своего?
Даймон обрадованно проронил:
– А что? Допустим.
– Допустим? Значит, не совсем все так. Нельзя нам объясниться напрямую?
Даймон, заулыбавшись, довольный:
– Пожалуй, и пора!
Аристей, строя догадки:
– Ты джинн из сказки о фее, что явилась в мир, погрязший в борьбе добра и зла, внести в него вновь красоту, как золотую меру вещей, и дел, и помыслов людских?
– О, нет! Скорее я твой предок. Джинн вселялся в твоего отца, чей образ обрел я после гибели его.
Аристей удивился:
– Что, за отца тебя я принимал?
Дайман, рассмеявшись:
Не забывай, в меня вселялся джинн, влюбленный в фею, злобно непокорный, приведший к гибели принцессу дважды.
Аристей, вздохнув:
– Так, значит, рос я пасынком твоим. А мать моя и в самом деле фея?
– Она-то фея, в том сомнений нет. А ты же названный, конечно, сын, как в сказках и бывает сплошь и рядом.
– Вот как! Она мне отдала всю душу бессмертную свою, на смерть себя обрекши...
Даймон радостно:
– Дар бесценный! Не остался он втуне у тебя и не пропал. Ты овладел таинственной силой искусства и природы жизнь творить и фею воссоздал...
– Всего из красок.
Даймон весь в движении:
– Когда в них первообраз схвачен верно, текучей кровью свет перетекает, созданье к жизни призывая вновь, и фея, вся из света, вновь живая, блистая красотою, вознеслась в страну заоблачную среди гор.
Аристей не в силах поверить воскликнул:
– Как! Фея спасена?
Даймон торжественно:
– Воскрешена! И человека воскресить ты можешь, я думаю. Какой удел!
Аристей всплескивает руками:
– Ну, да. Художник я, не бог. Да и зачем?
Даймен смеется неслышно, одними глазами:
– Ты человек. Ужели мысль о смерти тебе мила?
Аристей, вдруг все припомнив:
– Нет, нет, невыносима! Мне с детства мысль о смерти столь ужасна, что я не мог быть счастлив и в любви, и в творчестве, и в странствиях моих, и ныне беспокойством одержим, взыскуя совершенства, как бессмертья.
– Когда ты фее возвратил бессмертье, ужели сам не можешь ты достичь желанной цели?
– Как?!
– Со мной в союзе.
Аристей усмехается:
– Ты джинн, не предок мой, признайся прямо, когда ты хочешь помощи моей?
Даймон важно:
– Я в мир явился принцем, как принцесса, но в духе обернулись - джинном я, она же феей, - в чем моя вина?
Из цени превращений мир родился, взыскуя совершенства, как бессмертья.
Аристей не без улыбки:
– Ты хочешь облик принца обрести?
– Да, да, вочеловечиться вполне!
– Зачем? Ведь ты, как все мы, станешь смертным.
Даймон рассудительно:
– Есть степени свободы к совершенству. И их у смертных больше, как ни странно. Я буду жить в горах в старинном замке, хранилище премудрости земной, и быть с тобою всюду, как даймон.