Воскресение в Третьем Риме

Правдин отвечал на это, что если даже сила греха – Закон, значит, нет другой силы в мире, и вне мира, а грех (в частности, революция беззакония) есть лишь злоупотребление тем же Законом, ибо, не будь Закона, не было бы и злоупотреблений. Но если Закон един для всех времен и народов, какой смысл имеет существование различных государств? Разве все войны и, в конце концов, мировая война происходят не от этого различия? Худший источник зла – государственные границы: «Они пахнут трупами». (Тут Гавриил Правдин процитировал Велимира Хлебникова.) Соединенные Штаты Европы могли бы стать вторым шагом к Соединенным Штатам Земного Шара (первым шагом были Соединенные Штаты Америки). Точно так же дело ближайшего будущего – соединение Евразии и Еврафрики (термин «Еврафрика» предложил, насколько мне известно, именно Гавриил Правдин возводя его к Римской империи, видя в ней торжество Закона вместе с Иосифом Флавием, писавшим: «И если тебя кто-нибудь спросит, где твое счастье, где твой Бог, ответь: в большом городе Риме». В этом смысле Гавриил Правдин понимал и принимал Третий Рим, если в нем установится Закон, распространяющийся на весь мир, чем, по учению Гавриила Правдина, не может не завершиться мировая война, впадающая в мировую революцию и в конечном счете совпадающая с ней). «Мой исторический оптимизм непоколебим», – писал Правдин, хотя в самой категоричности такого заявления таилось, как было сказано, нечто иное. Гавриил Правдин настаивал на том, что он признает мировую революцию Закона, и это приводило в особую ярость Михаила Верина, усматривавшего в революции Гавриила Правдина настоящую контрреволюцию и, хуже того, пародию на то, что считал революцией он сам. Особенно бесило его скрытое родство и даже конечное тождество обоих концепций, которого он не мог не чувствовать: и то и другое было перманентной революцией, которую Михаил Верин отстаивал с пеной у рта, а Гавриил Правдин объявлял революцию Михаила Верина революцией беззакония. Но Правдин и на этом не остановился: по мнению Михаила Верина, его брат дискредитировал и другую марксистскую идею, если не говоря прямо об отмирании государства, то подразумевая его. Гавриил Правдин подтверждал в письме к Чудотворцеву, что разделение властей отпадает во всемирном царстве Закона: какая может быть законодательная власть, когда Закон дан раз навсегда, а тогда исполнительной властью пользуется каждый законопослушный гражданин, ибо что ему еще и делать, если не исполнять Закон. Из трех властей, установленных Монтескье, остается лишь власть судебная, основанная на толковании Закона. Гавриил Правдин объявлял нормой и целью истории не Книгу Царств, а Книгу Судей, напоминая, что Бог осудил израильтян, когда они потребовали себе царя вместо судьи, хотя у них уже был Закон, и требовать себе нечто кроме и сверх Закона означает революцию беззакония. Торжество Закона в мире, по Гавриилу Правдину, означает, естественно, конец истории, о котором Правдин, как и Чудотворцев, заговорил задолго до Фукуямы, но, в отличие от Чудотворцева, в духе своих Соединенных Штатов объявлял конец истории не только позитивным, но и сакральным.

«Апокалипсис со знаком плюс», – ответил ему на это Чудотворцев. Платон Демьянович счел бестактным указывать на более чем идейное родство братьев Верин-Правдин. Он только позволил себе спросить, что будет происходить после конца истории, в царстве чистого Закона. Царство, где Закон царит безусловно и непреклонно, уже существует, и это царство – ад, как он представлен, скажем, у Данте. Так не будут ли Соединенные Штаты Земного Шара распространением ада на Новый и на Старый Свет, поскольку Закон не предусматривает милосердия и, следовательно, не допускает его?

Это письмо, по-видимому, смутило Гавриила Львовича, и его ответ написан в другом тоне, как будто он высказывает то, что предпочел бы не высказывать и в то же время не может не высказать. Гавриил Львович напоминает свою главную идею: закон Моисея совпадает с категорическим императивом Канта, и в этом совпадении – Божественный Закон, единственная реальность. Загадка действительно в том, насколько человек может вместить эту реальность, даже если ему вверен Закон. И здесь Гавриил Львович ссылается на Фрейда, чей психоанализ должен стать подлинной жизнью под властью Закона. В предисловии к своей книге «Тотем и табу» Фрейд пишет, что табу, это древнейшее чаянье и проявление Закона, не что иное, как бессознательный категорический императив, действующий принудительно. Но категорический императив, по Канту, сама сознательность. В этом соотношении сознательного и бессознательного в категорическом императиве и кроется загадка бытия, это и есть единство противоположностей или осознанная необходимость, хотя и в самом осознании сохраняется соотношение осознанного и неосознанного. Фрейд лишь подошел к этой проблеме, ее истинную суть постигает лишь каббала, утверждающая, что в основе мира лежит пол; каждая душа раздвоена и обречена искать свою половину. Это искание души и составляет либидо. Здесь Фрейда дополняет Вейнингер. Если бы он не покончил самоубийством, вместо фрейдизма было бы, по всей вероятности, вейнингерианство. Вейнингер порицает или отрицает женственность как несовершенную половину, которая перестает быть половиной, воссоединяясь в целом, как сочетаются буквы Торы, тоже имеющие пол и образующие бытие. Но все двадцать две буквы образуют человека, а человек образует космос. В этом пункте Фрейд сближается с Эйнштейном, чья формула относительности совпадает в конечном счете с психоанализом в сочетании букв и чисел (сефирот). С восстановлением Закона возвращается Адам Кадмон, Человек Небесный, в котором оба пола, буквы и числа заключают между собой мистический брак, не оставляющий места аду и не нуждающийся в милосердии, так как это брак с Богом. (Письмо явно выдает симпатию или даже принадлежность Гавриила Правдина к элементариям.)

Платон Демьянович ответил на это письмо без обычного иронического скептицизма. Он отдавал должное грандиозному единению разрозненного человечества в Адаме Кадмоне и спрашивал только, при чем тут психоанализ, основывающийся все же на высказываниях пациента, настолько ложных, что никакой психоаналитик не доберется сквозь них до подсознания или до бессознательного, ибо оно совпадает с Несказанным и проявляется скорее в музыке или в пляске, а не в говорильне, где царит психоаналитик. Но на сеансах психоанализа, безусловно, не музицируют и уж никак не пляшут, что практикует скорее антропософия Штейнера. На сеансах психоанализа говорят, говорят, говорят, и не подсознание становится осознанным, а, напротив, сознание оказывается бессознательным, что выдается за сознательность. Такую бессознательную сознательность и прививают массам идеологи (камешек в огород Михаила Верина, также связывавшего с психоанализом коммунистическое будущее, где «не будет ни неврозов, ни религии, ни философии, ни искусства», «так что нам с Вами там делать нечего», – добавлял Платон Демьянович. Конечно, психоаналитик может приобретать власть над внутренним миром своего пациента, но тайна внутреннего мира при этом не разгадывается, а подавляется или даже отсекается, так что вместо Закона властвует законник, психоаналитик или идеолог, все равно. Правдинская революция Закона может обернуться худшим беззаконием, что диалектически. не исключает адской законности, выдаваемой за историческую необходимость. Чудотворцев испытывал органическое недоверие к власти, которая не от Бога. Может быть, худшее в октябрьском перевороте как раз то, что в нем начинает распознаваться революция Закона, а Закону большевики, в отличие от коммунистов, бессознательнопредпочитают искание Царства, в просторечии называемое анархией, но в анархии и в монархии сказывается София Премудрость Божия, единственная истинная властительница мира, именем Которой Великий Новгород скреплял свои постановления и законы (вот где истинная законность). Так анархомонархизм, сколько бы над ним ни иронизировали, переходит в софиократию, чаемую русским бунтом, якобы бессмысленным и беспощадным; София правит миром через любовь и лепоту, а что это такое, вы увидите, если посмотрите в окно: несмотря ни на какие революции, в своей синеве царствует Весна-Красна, и настоящие красные за нее и с ней.

Так заканчивается последнее письмо Чудотворцева к Правдину («Чудо против Правды», – вот единственное, что написал тот в ответ), но Платон Демьянович целыми днями пропадал уже в лесу, куда начал ходить, как только просохли тропинки. Может быть, он искал встречи… с кем-нибудь, но никто ему тогда все равно не встретился. И все-таки последнее письмо к Правдину, написанное в одной комнате с ним (в одной сфере?), свидетельствует, что Чудотворцевский бунт против Софии, поднятый в отчаянье, завершился новым чаяньем все той же Софии.

А по ночам в Кратове запели соловьи, и Платон Демьянович ночи напролет вслушивался в соловьиные коленца, будто это членораздельная речь, возвещавшая нечто или предвещавшая. И соловьиное предвестие сбылось. Чудотворцев получил вдруг телеграмму: «Жду Вас Мочаловке Софьина 7 срочно приезжайте А.В.». Боюсь, что улица Софьина значила для Платона Демьяновича в тот момент больше, чем подпись, хотя он не мог не узнать инициалы Аделаиды. Чудотворцев поспешно простился с Правдиным и уехал из Кратова, чтобы никогда больше не возвращаться в здравницу (да она вскоре и была передана старым большевикам). Не доехав до Москвы, Платон Демьянович высадился в Мочаловке с чемоданом, где, правда, не было ничего, кроме книг и рукописей (остальной багаж, включая единственное зимнее пальто, он оставил на попечение Гавриила Львовича, и тот аккуратно доставил его на Арбат).

В доме 7 по улице Софьиной Платона Демьяновича действительно ждала Аделаида, и в ту ночь совы в саду молчали, лишь соловьи надрывались. Хозяева тактично не показывались, на пороге дачи Платона Демьяновича встретила Аделаида. Платон Демьянович и Аделаида провели свою последнюю ночь не просто в комнате, а в покоях, отведенных Варварой Маврикиевной отъезжающей панночке. Она получила нужные документы и уезжала за границу буквально завтра якобы на гастроли, но, откровенно говоря, без намерения возвращаться. (Ей категорически не советовал возвращаться ее осведомленный однофамилец или родственник пан Анджей Вышинский.) Аделаида убедила себя, что верит и в скорый отъезд Платона Демьяновича. Вот он вернется в Москву, пойдет наконец в нужное учреждение, получит нужные документы, и они свидятся, нет, навсегда соединятся в Париже. Не убедив себя в этом, Аделаида не смогла бы уехать. Кажется, и Платон Демьянович не исключал своего отъезда в ту ночь. Они обсуждали свои планы на будущее, и в то же время и она, и он знали, что не свидятся больше никогда. Аделаида никогда не переставала писать Платону Демьяновичу из-за границы, и в первые годы после ее отъезда он получал эти письма, даже отвечал на них. После ареста он, естественно, перестал получать любые письма, хотя она продолжала писать ему (Письма Аделаиды сохранились, надеюсь когда-нибудь опубликовать их.) Первое время Аделаида ездила по Европе со своими балетами, вдохновленными еще Чудотворцевым, но потом искусство панны Вышинской катастрофически пошло на убыль (в особенности когда она убедилась, что Платон Демьянович не воспользовался высылкой философов, чтобы выехать к ней). Восемь лет спустя Аделаида поступила послушницей в монастырь цистерцианок близ границы с Германией, потом постриглась в монахини под именем Илария и к сороковому году была уже игуменьей (очевидно, постриг Аделаиды последовал за арестом Чудотворцева). Мать Илария во время немецкой оккупации прятала у себя в монастыре евреек, выдавая их за своих монахинь. Так она спрятала дочерей Гавриила Львовича Анну и Елизавету. В конце концов оккупационные власти арестовали строптивую игуменью и вместе с мнимыми монахинями отправили ее в концлагерь в Аусшвиц (Освенцим) на родной для нее польской земле, где Аделаида-Илария и погибла, вернее, надеюсь, спасла свою душу, в газовой камере. Теперь, в Католической Церкви, кажется, стоит вопрос о беатификации матери Иларии, чему препятствуют лишь воспоминания о ее гностических балетах. А Платон Демьянович всегда настораживался и долго не мог уснуть, когда в Мочаловке начинали петь соловьи. «Реквием по рабе Божией Аделаиде», – пробормотал он, вслушиваясь в соловьиные раскаты, и я с тех пор слышу в них реквием. И у Аделаиды в ту весеннюю соловьиную ночь, как у Олимпиады в зимнюю ночь в нетопленой квартире, вырвались слова, которые невозможно сказать на «вы»: «Я же знаю, у тебя есть другая; она с тобой и останется», и вину перед этой другой, кто бы она ни была, Аделаида искупила всей своей дальнейшей жизнью и мученической, что ни говорите, смертью, а улица, где эти слова были сказаны, все еще называлась тогда Софьиной.

Высылка философов затронула Платона Демьяновича вполне определенным образом. Вне всякого сомнения, он этой высылке подлежал,и проблемой исторического исследования остается вопрос, как он ее избежал.Театр Ярлова «Реторта» посвятил этой проблеме пьесу, и я уже рассматривал ее (проблему и пьесу) с разных точек зрения в моей книге (см. главы 4 и 5). Можно с уверенностью утверждать одно: возможность остаться на родине возникла для Платона Демьяновича в связи с идеей мавзолея, которую он подал большевикам (или коммунистам?) еще при жизни Ленина. Под влиянием этой идеи решение о высылке Чудотворцева было неожиданно и почти мгновенно пересмотрено. Мне трудно поверить, что Чудотворцев нарисовал мавзолей при разговоре с Михаилом Вериным. Во всяком случае, никакие другие рисунки Платона Демьяновича не сохранились, и сам я никогда не видел, чтобы он рисовал. По всей вероятности, Чудотворцев показал Михаилу Верину фотографию или рисунок, изображающий ступенчатую пирамиду майя, а именно пирамиду Пернатого Змея. Ее конструкция довольно точно воспроизводится мавзолеем на Красной площади. Очевидно, ступенчатая конструкция мавзолея – существеннейший его элемент, позволяющий достойному подниматься на мавзолей, стоять на усыпальнице вождя, вписываться в символ его бессмертия и приобщаться к нему, чтобы вместе с ним или после него быть воскрешенным. Воскрешен будет тот, кто поднимался на мавзолей по его ступенькам или хотя бы просто входил в мавзолей (отсюда длинные очереди на такое вхождение), но право на воскрешение имеют и все те, кто живет в стране, чья столица (Третий Рим) включает в себя мавзолей. Вот чем объясняется яростное сопротивление сносу мавзолея или выносу мумии из него. В результате чающие воскрешения лишатся такой возможности и права. С другой стороны, те, кто верует в воскресение, а не в искусственное воскрешение мертвых, питали и питают мистическое отвращение к мавзолею, сулящему вечное пребывание в аду мнимого бессмертия. Но так или иначе, в отличие от египетской пирамиды, дарующей вечную сохранность человеческому существу в царстве мертвых, ступенчатая пирамида майя возвещает воскресение или воскрешение мертвых, и этим архетипическим образом Чудотворцев заворожил большевистских (коммунистических?) вождей.

Но тут напрашиваются и другие толкования и подозрения. Не был ли через мавзолей внедрен в красной России заокеанский культ Пернатого Змея? Не с Пернатым ли Змеем соотносится Ленин, то ли его воплощение, то ли тайный адепт? Пернатый Змей – поистине великолепный символ Коммунистического интернационала. Не библейский ли это Левиафан, водное океаническое божество, пожирающее материки и вместе с ними монархию? В Перу имя Пернатого Змея – Амару, отсюда и происходит наименование «Америка» (совпадение с именем Америго Веспуччи – вещая случайность). Так что прельстив Михаила Верина пирамидой Пернатого Змея, Чудотворцев не только ускользнул от высылки, но и разоблачил тайный американизм Ленина, маскирующийся интернационализмом; иными словами, пирамида Пернатого Змея свидетельствует, что Ленин – коммунист, а не большевик, чем и объясняется отвращение большевика Владимира Маяковского к мавзолею:

Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи, поклонений установленный статут, не залили б приторным елеем ленинскую простоту.

Спрашивается только, почему Чудотворцев захватил с собой именно это изображение, когда ночью за ним пришли? Конечно, эрудиция Чудотворцева включала в себя и древнеатлантические мифы, как он их называл, исследуя Атлантиду, упоминаемую старым Платоном, но почему в эту ночь с ним было это изображение, зачаровавшее и Верина, и Дзержинского? Как известно, Гавриил Правдин был тогда выслан по настоянию своего брата безо всяких околичностей и не особенно противился высылке, куда отправлялся со своей теперь уже законной женой и дочерьми. Кто бы мог подумать, что семь лет спустя сам Михаил Верин будет выдворен большевистскими властями за границу, а еще восемь лет спустя ему размозжат череп в Перу старинным индейским томагавком, только что привезенным с высоких гор и принесенным в резиденцию Михаила Верина, чтобы тот мог полюбоваться, какое оружие изготовляли поклонники Пернатого Змея Амару, в честь которого названа Америка и воздвигнут мавзолей в Москве, откуда и пришел тайный приказ ликвидировать коммуниста Михаила Верина по возможности вместе с его американо-евразийским интернационалом.

Хочется думать, что Аделаида в глубине души до конца своей жизни заставляла себя верить, будто Платона Демьяновича не выпустили к ней из большевистской России. Она не могла бы смириться с мыслью, что он не только не предпринял ничего для выезда, но и противодействовал ему как мог. В то же время Аделаида (быть может, она одна), не могла не догадываться, что (кто) удерживает Чудотворцева в России. Вплоть до своего будущего ареста Платон Демьянович не пропускал ни одного спектакля театра «Красная Горка», не выезжавшего, как известно, на гастроли, а после спектакля Чудотворцев верил и не верил, что в доме номер семь теперь уже на улице Лонгина разливает за столом чай та, из-за которой он не уехал.