Воскресение в Третьем Риме

В первые месяцы 1935 года Чудотворцев был приговорен к десяти годам тюремного заключения, из которых отбыл семь (считая первые аресты), а к 1940 году (когда его не то чтобы освободили, но вернули в Москву, что делалось и до этого, затрудняюсь сказать, сколько раз), он уже три года жил на берегу Белого моря как ссыльный, хотя и под весьма строгим надзором. И в 1940 году Чудотворцева лишь поселили в его собственной квартире, и в течение всей последующей жизни он мог считаться освобожденным лишь условно. Характерно, что в лагерях Чудотворцев практически не бывал, и в тюрьмах его старались держать отдельно от остальных заключенных, как бы ни были переполнены камеры в те годы. Делалось все возможное, чтобы изолировать Чудотворцева. Неужели это и значило в те годы «сохранить»? Даже тюремной охране запрещалось разговаривать с Чудотворцевым без крайней необходимости. Охранник, нечаянно услышавший те или иные слова Чудотворцева, должен был подробно отчитаться, что именно он слышал, но и подробнейший отчет не снимал с него подозрений, даже если слова заключенного были самые обиходные. Вспоминаются легенды о скопческом христе Кондратии Селиванове, склонявшем в свою ересь каждого, кто заговаривал с ним, для чего Селиванову, прозванному Молчанкой, и говорить не требовалось. По-видимому, остерегались, как бы Чудотворцев не сказал такого, чего не полагалось слышать не только охранникам, но и следователям. И сами следователи вели допрос так, чтобы не услышать лишнего, за что их самих могут расстрелять, а что такое это лишнее, они сами не знали.

Следователю не оставалось ничего другого, кроме как излагать подследственному состав его преступления, чтобы подследственный по возможности не говорил ничего, кроме «да» и «нет», а главное, безропотно подписывал протоколы допросов, так что со стороны могло показаться, будто следователь дает показания Чудотворцеву, а не Чудотворцев следователю. Итак, под видом допроса следователь изложил, вернее, зачитал Чудотворцеву список предъявляемых ему обвинений. Еще в гимназии Платон Чудотворцев был завербован польским националистом Раймундом Заблоцким в террористическую организацию и участвовал в подготовке террористических актов (из слов следователя трудно было заключить, является ли ликвидация царских сатрапов смягчающим или, напротив, отягчающим вину обстоятельством, как посягательство на основы империи, которой предстояло трансформироваться в Советский Союз). Когда Раймунд Заблоцкий признался обвиняемому Чудотворцеву в намерении отойти от террористической деятельности под влиянием некоего лесного старца, обвиняемый Чудотворцев по поручению террористки Софьи Богоявленской ликвидировал Раймунда Заблоцкого, заложив взрывное устройство в лабораторию, где Заблоцкий работал (между прочим, лаборатория находилась в доме, принадлежавшем впоследствии тому же Чудотворцеву). Будучи за границей, Чудотворцев вступил в преступную связь с так называемым имморталистическим центром в Париже, под видом научных исследований отравляющим и заражающим смертоносными инфекциями кровь трудящихся. Вернувшись в Россию во время революции 1905 годв, Чудотворцев становится фактическим идейным вдохновителем террориста и реакционного мордовского националиста Спиридона Мельказина, готовившего контрреволюционное восстание в Поволжье, за что Мельказин и был приговорен к расстрелу Чудотворцев был идеологом контрреволюционного казачества, и через секту так называемых троян или трояновцев готовил на территории от Дона до Терека восстание против советской власти. Племянником Чудотворцева оказался и представитель реакционного казачества, недавно расстрелянный Кондратий Троянов, предотвративший по прямому указанию ренегата и диверсанта Михаила Верина высылку Чудотворцева за пределы советской страны, чтобы Чудотворцев продолжал свою подрывную работу, оставаясь в Советской России. Проповедуя так называемое имяславие и софиократию, Чудотворцев мобилизует против Советской власти наиболее реакционные, непримиримые круги церковников и мракобесов. Особую опасность представляют связи Чудотворцева с необезвреженной еще группой Евстолии, скрывающейся в сибирской тайге. Есть все основания подозревать, что именно через Чудотворцева осуществляется связь этой контрреволюционной группы с остатками реакционного казачества на Дону, на Кубани и на Тереке. (На самом деле местопребывание матери Евстолии было давно уже неизвестно даже Платону Демьяновичу. Вскоре после смерти Олимпиады Евстолия, все еще крепкая физически и духовно, увела своих монахинь за Урал, основав новый скит за Енисеем, не в тех ли местах, куда направлялся Киндя спасать душу. Сыну она предпочитала не писать, чтобы не навлекать на него подозрений, изредка с ним сносясь через нарочных.) В конечном же счете, подытожил следователь, к Чудотворцеву сходятся все нити монархического заговора, прибегавшего и готового в дальнейшем прибегать к террору для достижения своих далеко идущих целей.

Разумеется, в следственном деле было, по крайней мере, несколько десятков других имен, которых Платон Демьянович не знал, не помнил, а если и помнил, то твердо отказался признать их именами своих соучастников или хотя бы знакомых. Главным образом, это были, как сказано, слушатели его лекций, причем особые подозрения властей вызывали не столько студенты, хотя их тоже было немало среди арестованных, сколько солдаты, матросы, кое-кто из комсостава, почему-то посещавшие лекции о гностицизме или средневековых ересях. Этих слушателей следствие рассматривало как участников монархического заговора и потенциальных террористов. От Чудотворцева следствие требовало, чтобы он подтвердил их виновность, но при всех трех арестах профессор категорически отказывался это сделать. Он безоговорочно признавал себя виновным по всем предъявленным обвинениям, какими бы невероятными, нелепыми и невозможными они ни казались, но ни одного другого имени не называл, не признавал, не подтверждал, как бы ожесточенно следователь ни требовал такого подтверждения. Нельзя сказать, что такое поведение Чудотворцева совсем не устраивало следователя. Подследственный мог назвать какое-нибудь имя, узнав которое сам следователь рисковал оказаться подследственным или пропасть без суда и следствия просто за то, что он его узнал. Обвиняемые по делу Комальба (коммунистические альбигойцы), а впоследствии по делу Исткома (истинные коммунисты) называли своим тайным соучастником товарища Сталина, и следователи, по простоте душевной внесшие это имя в протокол, были расстреляны. Но если бы они не внесли его в протокол, они тоже могли бы быть расстреляны за преступную халатность, а вернее, просто за то, что они слышали это имя в такой связи. Чудотворцев же мог назвать еще какое-нибудь Имя(недаром он написал «Бытие имени»), и следователя расстреляли бы за то, что он это имя узнал, а поди догадайся, какое это имя. С другой стороны, если подследственный не называл вообще никаких имен, что же это был за монархический, террористический заговор, в котором участвовал один Чудотворцев? Можно было, конечно, представить подследственного выжившим из ума антисоветчиком, не находящим реальной поддержки в советском обществе, но, похоже, от следствия требовались как раз имена и, не дай Бог, то самое имя, которое следователь вполне резонно остерегался узнать. И он, в конце концов, временно освободил подследственного от допросов, дал ему карандаш и бумагу и предложил собраться с мыслями и написать собственноручные показания, так как чистосердечное признание может облегчить участь подследственного.

Только это и надо было Чудотворцеву Он вряд ли сознавал, какую сильную позицию занял на допросах и оттого она была еще сильнее. При третьем аресте Чудотворцев уже не сомневался: его расстреляют, и уверенность в этом составляла его силу перед которой пасовал следователь. Смерть нисколько не страшила Платона Демьяновича, она представлялась ему желанным исходом. В первую же ночь в тюрьме он увидел перед собой надпись: «Et in Arcadia Ego» и услышал звон китежских колоколов. Являлись Платону Демьяновичу и синие очи, сиявшие в последние годы лишь со сцены театра «Красная Горка» и по которым он с младенчества так стосковался.

Вместо собственноручных показаний Чудотворцев написал краткий анализ эпохи. Революция миновала стадию разуверения в истинности царя и династии. Над революционной смутой возобладало чаянье нового истинного царя. Это чаянье воплощено в личности Иосифа Виссарионовича Сталина, недаром пришедшего с восточных окраин христианского мира, где Византия граничит с манихейским Ираном. Искание царской крови всегда сопряжено с кровопролитием, и эту миссию Сталин берет на себя, обозначая вековую борьбу света и тьмы манихейским термином «обострение классовой борьбы». Чуткий слух улавливал в этом анализе и неискоренимую тонкую чудотворцевскую иронию, столь схожую с древлеправославным юродством, что в одних читающих должно было вызывать ярость, а в других настороженное благоговение. Короче говоря, вместо собственноручных показаний Чудотворцев представил краткий очерк своего будущего, так и оставшегося незаконченным труда, название которого в точности не установлено или не установилось: то ли «Гений Сталина», то ли «Оправдание зла».

Трудно сказать, кто был среди первых читавших этот очерк. Во всяком случае, следователь, потребовавший от Чудотворцева собственноручных показаний, исчез, и его дальнейшая судьба неизвестна, а когда Чудотворцева снова вызвали на допрос, в том же кабинете его ждал другой следователь.

Чудотворцев так и не определил, какого пола этот следователь. Интересно, что конвоир, вводя Чудотворцева в кабинет, обратился к следователю по имени: «Товарищ Марина! Подследственный Чудотворцев». Чудотворцев поднял глаза, ожидая увидеть женщину, а увидел нечто иное (чуть было не написал «некого», как будто некого было видеть). Следователь был одет во френч защитного цвета, как тогда говорили, и в такие же брюки, заправленные в сапоги, но не в кирзовые и не в хромовые, то были щегольские лоснящиеся сапожки, которые могли быть и дамскими (Чудотворцеву предстояло вскоре убедиться, какие у них каблуки). Стрижка у следователя была короткая, но волосы у него были прямые, черные, не вьющиеся, и на лоб ему опускалась жесткая прядь, то ли чуб, то ли челка, из-под которой собеседника издали буравили глубоко запавшие, близко посаженные один к другому черные глаза. Были минуты, когда в следователе проявлялась настоящая женская, кошачья привлекательность (лучше бы таких минут не было), но была в нем (в ней) и слишком уж мужская, пружинистая жесткость. Оценив южную внешность следователя (смуглый цвет лица), Чудотворцев подумал было, что конвойный назвал не имя, а фамилию следователя: Marino (в XVI–XVII веках был итальянский поэт с такой фамилией, автор поэмы «Адонис», так почему бы его потомку или однофамильцу не объявиться в красной Москве), но потом Платон Демьянович остановился все-таки на имени или фамилии Марина (с возможной анаграмматической вариацией, естественно придерживаясь официального обращения: «гражданин следователь»).

Товарищ Марина вежливо указал-указала Чудотворцеву на стул. Голос у следователя оказался то ли высокий мужской, то ли низкий женский, скрипучий, крякающий, но иногда и мурлыкающий:

– Ну-с, что скажете, подследственный Чудотворцев? – проскипел-проскрипела товарищ Марина.

– Я написал собственноручные показания, – ответил Платон Демьянович.

– Вас спрашивают не о том, что вы написали, а о том, кого вы сейчас назовете, – крякнула-крякнул товарищ Марина.

– Мне некого назвать, кроме самого себя, – сказал Чудотворцев.

– Изволите симулировать манию величия? Значит, вы и есть истинный царь, Платон Первый? – взвизгнул-взвигнула товарищ Марина.

– Я этого не сказал, – пробормотал Платон Демьянович.

– Так скажите же, скажите хотя бы это, – промурлыкал-промурлыкала товарищ Марина.

Чудотворцев молчал.

– Вам сказано: назовите имя так называемого Истинного Царя, больше ничего от вас не требуется, – настаивал-настаивала товарищ Марина.

– К сожалению, я не могу назвать его, – ответил Платон Демьянович.

– Но ведь вы же написали «Бытие имени». Для чего вы его написали? – фистулил-фистулила товарищ Марина.

– «Бытие имени» – философский труд, – сказал Платон Демьянович.

– Ладно, давайте займемся философией, – лирический тенор товарища Марины перешел в колоратурное сопрано.

Следователь встал-встала из-за стола, подошел-подошла к Платону Демьяновичу, чуть ли не ласково, но цепко взял-взяла его за плечи. Меньше всего Платон Демьянович мог ожидать дальнейшего. Товарищ Марина ударил-ударила его каблуком в пах, выбил-выбила из-под него стул и продолжал-продолжала избивать ногами лежащего на полу. Платон Демьянович, которого до сих пор никогда в жизни не били, в первую минуту схватился было за избивающий его сапог, но сапог с легкостью пресмыкающегося выскользнул из его руки и хищно наступил на кисть этой руки, так что она хрустнула. В голове Платона Демьяновича мелькнула мысль, что теперь он не сможет писать, и в ближайшие дни – сколько было этих дней и ночей, он вспомнить не мог – ему писать действительно не пришлось. А пока избиение продолжалось. Товарищ Марина умел-умела избивать, причиняя оглушительную боль без внешних телесных повреждений. (Внутренние повреждения могли быть и наверняка были.) Избиение походило на пляску, при которой плясун-плясунья монотонно вопросительно повторял-повторяла имена заговорщиков, якобы связанных с Чудотворцевым: Иванов? Петров? Сидоров? Такие фамилии тоже были в списке арестованных, а может быть, товарищ Марина называла-называл и какие-нибудь другие, Чудотворцев не помнил. Он только бормотал в ответ на каждую фамилию: «Нет… нет… нет… Не знаю…», и каждое «нет» сопровождалось новым ударом сапога. Чудотворцев подумал, не копытом ли его избивают, но тут же решил, что сапог бьет больнее копыта. Его «нет… нет… нет» перешли в невнятные стоны, а товарищ Марина, не сбавляя темпа, совершенно спокойно продолжала-продолжал комментировать: «Лучше назовите кого-нибудь из них. Все равно они все арестованы, и всех их допрашивают, как сейчас вас… по вашей вине. А потом придется расстреливать. Так что избавьте их и себя хотя бы от дальнейших допросов». И Платон Демьянович снова откликнулся своими «нет… нет… нет».

– Нет? – взвизгнула-взвизгнул товарищ Марина и проскандировал-проскандировала по слогам, каждый слог подчеркивая ударом сапога. – Ну, на-зо-ви-те хо-тя бы и-мя Ис-тин-но-го Царя! Нам, в конце концов, все равно, какое имя вы назовете. Назовите хотя бы ваше имя: Платон Первый. Чем вы не царь, monsieur de Merveille? (Ее-его французское произношение оказалось вполне удовлетворительным.) А как насчет вашего замка в Пиренеях? Контрреволюционный центр под видом театра, которого, впрочем, нет. Ведь на имя будущего русского царя покупал его Орлякин (удар сапога под ложечку), убивший вашего отца, народного певца (удар сапога) самородка (удар сапога) Демьяна Чудотворцева за отказ с ним сотрудничать. Что скажете, monsieur de Merveille?

И на Чудотворцева обрушился такой удар, что вместо стона у него вырвался нечленораздельный крик. Товарищ Марина удовлетворенно хихикнула-хихикнул:

– Вот она, ваша настоящая философия.

Но и этот крик был прерван очередным ударом сапога в ребра, от которого у Чудотворцева захватило дух. Последнее, что поразило его, была жуткая ослепительная красота товарища Марины, метящей-метящего сапогом ему в лицо…

Очнулся Чудотворцев уже на стуле, вдыхая знакомый травянисто-медово-болотный запах и сквозь обморочное оцепенение удивляясь, что за все эти годы не забыл его. Товарищ Марина, заботливо склоняясь над ним, держал-держала все тот же фиал лесного старца. «Откуда у них эликсир? – мелькнула у Чудотворцева мысль. – Неужели и его они арестовали?»