Воскресение в Третьем Риме

– Вот и опробуйте, – сказал Чудотворцев.

– Мы начнем все-таки с вас.

В кабинете загорелся ровный, электрический, официальный свет. Обитая черной клеенкой дверь отворилась и, к удивлению Чудотворцева, вошел конвоир, а не товарищ Марина. Чудотворцева вывели в коридор и куда-то повели, он подумал было не расстреливать ли, но его вывели во двор (Чудотворцев забыл, когда в последний раз вдыхал свежий воздух), посадили в машину (на окнах Платон Демьянович увидел решетки), но и сквозь решетки он узнавал московские улицы своими отвыкшими видеть глазами. Машина выехала за город. Стояла глубокая ночь. Чудотворцев отчетливо почувствовал за решетчатыми окнами подмосковные леса. Через некоторое время машина въехала в населенный пункт, остановилась, и Чудотворцева повели в дом, в котором он узнал дачу № 7 по улице Лонгина. В саду раздавались странные крики. Чудотворцев не сразу догадался, что это кричат совы. «Вы участвуете в следственном эксперименте, – вежливо сказал Чудотворцеву один из конвоиров в штатском. – Потрудитесь найти то, что вам только что поручили найти». – «А хозяева арестованы?» – спросил Платон Демьянович. «Извините, но это к делу не относится», – ответил конвоир в штатском. Никто из хозяев не попадался Чудотворцеву на глаза. Его водили по комнатам, где, очевидно, шел обыск. Впрочем, никакого беспорядка не наблюдалось. Каждую вещь брали, осматривали и аккуратно клали на место… «Вы ведь знаете этот дом?» – спросили Чудотворцева. Платон Демьянович подтвердил, что знает. У него было отчетливое ощущение: обыскивающие старательно ищут, но боятся найти то, что ищут. Чудотворцева остановили перед старинным поставцом. «Видели вы эту вместимость раньше?» – спросили Чудотворцева. Чудотворцев признал, что видел. «И как вы думаете, что в ней?» – «Старинная посуда», – ответил Платон Демьянович без особой уверенности, но ответ его как будто всех удовлетворил. Обыск или следственный эксперимент на этом кончился. Чудотворцева отвезли назад и через несколько дней сообщили, что он приговаривается к тюремному заключению на десять лет.

Когда в камере прервалось тяжелое забытье, более похожее на прежние потери сознания, Платон Демьянович не ощутил дневного света, скудно, но все-таки проникавшего в камеру. Были все основания думать, что его лишил зрения свет Цуфилера. Каждое движение причиняло острую или тупую боль. Не уходи, да мысль о том, что допросы должны продолжиться. «Ад – это длительность, принудительная бесконечная длительность». Чудотворцев так и не узнал, сколько времени провел он за дверью, обитой черной клеенкой. Вероятно, чуть больше суток, но и в камере тянулась адская длительность. Чудотворцев только впоследствии оценил послабления тюремного режима, допущенные для него. Так, ему разрешили лежать днем, в дальнейшем этого ему не разрешали годами. Любопытно, что мысль о смерти не приходила Платону Демьяновичу в голову, а если приходила, то лишь как упущенная возможность. Смерть связывалась исключительно с расстрелом, а расстрел ему заменили адом. В аду не умирают. Даже невероятный в условиях тюремного режима визит врача в камеру (или то был просто костоправ?) воспринимался как продолжение вчерашней (вчерашней ли?) пытки. Медицинский работник даже не спросил заключенного Чудотворцева, как он себя чувствует. По-видимому, на него распространялось предписание не разговаривать с Чудотворцевым, так что медработник осматривал пациента на ощупь, и его прикосновения, выстукивания, а также переворачивания с боку на бок и со спины на живот напомнили Платону Демьяновичу пляску товарища Марины. Чудотворцев то и дело вскрикивал от подобного осмотра, и у него даже стало вырываться, рассчитанное на товарища Марину, машинальное: «Нет… нет… нет…» Но медработник оказался опытным; разновидностями пытки Чудотворцев счел вправление вывихов и некий грубый, но весьма действенный массаж конечностей. Медработник не обращал ни малейшего внимания на стоны и вскрики пациента, но вскоре после его ухода Чудотворцев убедился, что может передвигаться без посторонней помощи. Лишь зрение к Чудотворцеву не возвращалось, и он уже приучал себя к мысли, что больше никогда не заглянет в книгу Впрочем, его глаза уже реагировали на маленькое тусклое тюремное окошко. Потом туманно проступили немногие наличествующие в камере предметы, например миниатюрный, но намертво привинченный к полу столик. Чудотворцев принял за галлюцинацию стопку писчей бумаги на столике, но бумага на нем действительно лежала, как и остро зачиненный карандаш, буквально приглашающий заключенного Чудотворцева писать. Чудотворцеву вернули его прежние очки, но он сквозь них ничего не увидел. Ему принесли другие очки, также слишком слабые. Чудотворцева не водили в кабинет окулиста, выпуклые сильнейшие очки были подобраны и так. Первое, что написал Чудотворцев, было требование в тюремную библиотеку как отрывисто предложил ему надзиратель, старавшийся перед этим не смотреть заключенному в глаза. Платон Демьянович практически вслепую нацарапал требование, заказав Апокалипсис и «Эннеады» Плотина (то и другое по-гречески), и эти книги не сразу, но все-таки были ему предоставлены. К тому времени, когда их принесли, Платон Демьянович уже писал. И в режиме питания были некоторые поблажки, выражавшиеся, главным образом, в том, что заключенному давали чай. Так продолжалось недолго, и через несколько дней с хлебной пайкой утром приносили лишь кипяток, а потом баланду и кашу. При этом Платон Демьянович был уверен: если бы к ним в руки попался Царь Истинный, режим для него был бы таким же по принципу: «Изолировать, но сохранить», разумеется, если бы его тоже не расстреляли, хотя Царя Истинного вряд ли побуждали бы писать, как Чудотворцева, и Чудотворцев только улыбался про себя, вспоминая, как сам доказывал: «Богу угоден царь-поэт, а не царь-философ, царь Давид, а не Марк Аврелий, и даже не Соломон, хотя Соломон был и поэтом, воспевавшим Софию». Думал Чудотворцев и о том, что Сократу было свыше велено заняться музыкой, так не велено ли то же самое новому Платону?

Но в тюремной камере Чудотворцев разве только прислушивался к внутренней музыке. Нет никаких данных о том, чтобы Чудотворцев писал в тюрьме музыку; работа над «Действом о Граали», кажется, прервалась навсегда, хотя музыка идей, наверное, присутствовала в написанном, а писал Чудотворцев тогда практически непрерывно, хотя написанное им регулярно исчезало и не возвращалось к нему (за редким исключением). Чудотворцев не перечитывал написанное; у него не было на это времени, да и разобрать свои карандашные каракули ему не удавалось. Оставалось только утешаться тем, что и Плотин, чьи «Эннеады» Чудотворцев перечитывал в камере, избегал сам себя перечитывать, правда, не потому, что у него изымали написанное, а потому, что слабое зрение не позволяло, и это роднило Чудотворцева с ним. Мог Платон Демьянович вспомнить и Боэция, писавшего в заключении среди пыток свое «Утешение философией», но то, что писал в тюрьме Чудотворцев, на Боэция не походило, даже если служило Платону Демьяновичу утешением в тот момент, когда писалось. Очевидно, Платон Демьянович писал бы, даже если бы знал наверняка, что написанное им уничтожается. Может быть, так оно и было; тюремные рукописи Платона Демьяновича не вернули ему даже после условного освобождения. Я чуть было не написал, что не встречал ни одного человека, читавшего эти рукописи, но, по-видимому, их читал, скажем, Григорий Богданович Лебеда, этот чудотворцевовед, как выразился в моем присутствии Игнатий Лукьянович Криштофович. Неужели тому и другому давали эти рукописи на отзыв, а может быть, для дешифровки неразборчивых мест или для реферирования? Кто-то явно читал тюремные рукописи Чудотворцева, причем читал с жадностью в нетерпеливом ожидании продолжения, вот почему эти рукописи с такой быстротой изымались, иногда прерванные на полуслове, как рассказывал Платон Демьянович. Ждали, что Чудотворцев напишет вот-вот нечто очень важное, и одиночное заключение было надежнейшим способом это важное засекретить. Я вынужден ограничиваться домыслами, но многое свидетельствует о том, что Чудотворцева читали на самом идеологическом верху Маловероятно, чтобы оттуда спускали ему указания, как писать, так что остается предположить, что импульсы шли в обратном направлении: от заключенного Чудотворцева наверх. Не влиянием ли Чудотворцева объясняется идеологическая эволюция советской власти от пролетарского интернационализма к великодержавному патриотизму с элементами православия? Ходят слухи, что в тюремных рукописях Чудотворцева впервые употреблено и выражение «сумбур вместо музыки», отнесенное к Шостаковичу, хотя у Чудотворцева шла речь о пролеткультовском авангардизме. Во всяком случае, о Вагнере и Мусоргском речь в тюремных писаниях Чудотворцева шла, так что новый Платон в заточении отдал дань музыке, как Сократ, следуя инспирациям своего Демона, ибо слышать живую музыку Платон Демьянович в тюрьме не мог иначе, как во сне. Тюремную одиссею Платона Демьяновича трудно проследить, его переводили из тюрьмы в тюрьму, иногда «далеко от Москвы», как назывался модный роман сталинского времени, но везде ему была гарантирована одиночная камера и любые книги, какие бы он ни заказывал, даже если они поступали с опозданием в несколько недель.

При этом свежих газет Платону Демьяновичу не давали, да он и не требовал газет, но газеты предлагались ему тоже с опозданием на несколько дней, уже в виде подшивок. Как правило, это была, разумеется, «Правда», реже «Известия». Видно, кто-то все-таки контролировал информацию, поступающую к Платону Демьяновичу, да и насколько можно было по газетам судить о происходящем в стране? Чудотворцев обнаруживал иногда поразительную проницательность в том, что он тогда писал; то была догадливость на грани пророчества. Если газеты и поступали, он разве только заглядывал в них, схватывая главное между строк иногда в смысле прямо противоположном напечатанному. Он реставрировал ход событий, как историк, по скудным данным, дошедшим до него, хотя Чудотворцев был не историк, а современник реставрируемых событий (если про него вообще можно сказать «современник», правда, сам о себе он никогда не сказал бы, как Мандельштам: «Нет, никогда ничей я не был современник», так как чувствовал свою со-временность всему, что было, и многому из того, что будет). Иногда до Чудотворцева доходили без всякого требования с его стороны и совершенно недоступные рядовому советскому человеку материалы, чуть ли не засекреченные, рассчитанные на самых высокопоставленных партийных работников, как, например, иностранные газеты (высокопоставленные работники в своей массе, правда, были не в состоянии их читать за незнанием иностранных языков; то, что для них не переводили, Чудотворцев читал в оригинале). Интересно, что среди этих материалов преобладали немецкие, так что Платон Демьянович был осведомлен о событиях в национал-социалистической Германии лучше, чем о событиях в Советской России.

Но зрение не позволяло Платону Демьяновичу слишком пристально вглядываться в газеты; он едва заглядывал в них и редчайшие книги заказывал иной раз ради одной-единственной цитаты. Он и своих-то писаний не перечитывал уже потому, что их у него изымали. Написанное в те годы Чудотворцев восстанавливал тридцать лет спустя, диктуя Клавдии книгу под шокирующим названием «Оправдание зла» (до сих пор из этой книги печатаются лишь отдельные фрагменты). Могу сказать одно: вряд ли эта книга сочинялась в шестидесятые годы заново. Принимая во внимание поразительную память Платона Демьяновича, я склонен считать, что в основном он действительно восстанавливал написанное в тюремной камере в тридцатые годы (с некоторыми неизбежными позднейшими комментариями). В последнее время у меня даже появилась возможность сравнивать (возможность, несколько проблематичная, так как фрагменты из подлинных тогдашних рукописей Чудотворцева предлагает мне не кто иной, как Всеволод Викентьевич Ярлов, якобы имеющий доступ к секретным архивам). Конечно, это не карандашные чудотворцевские подлинники: их, вероятно, теперь я и сам не разберу То, что мне приносит или присылает Ярлов, уже перепечатано ПРАКСом, готовящим будто бы рукопись Чудотворцева к изданию под прежним названием «Гений Сталина». Кстати, остается спорным, давал ли Чудотворцев своей рукописи такое название или с самого начала называл ее «Оправдание зла». Второй вариант названия представляется мне более обоснованным, так сказать, более чудотворцевским. Не секрет, что кое-кто из прошедших внутреннюю тюрьму на Лубянке, пытался потом писать апологии Сталина, причем иногда совершенно искренние, даже фанатические. Как правило, такие апологии не спасали от долгих лет заключения, а то и от расстрела. Когда Осип Мандельштам написал свое известное антисталинское стихотворение, Сталин распорядился изолировать, но сохранить его («…ведь он же мастер, мастер» – слово Сталина о Мандельштаме, откуда, возможно, происходит название булгаковского романа «Мастер и Маргарита»), впрочем, когда Мандельштам попытался написать оду Сталину, Сталин утратил к нему интерес и не препятствовал его дальнейшей лагерной судьбе с неизбежной гибелью.

Не знаю, насколько достоверны фрагменты, предоставленные мне Ярловым, хотя сомневаюсь, чтобы ПРАКС располагал фальсификаторами, способными с такой достоверностью подделать стиль Чудотворцева и, главное, его эрудицию, но, даже судя по этим фрагментам, то, что писал в тюрьме Чудотворцев, трудно признать апологией Сталина; пусть выражение «гений Сталина» в книге часто встречается и подробно анализируется, Чудотворцев нигде не пишет, что Сталин – гений. Выражение «гений Сталина» во многом противоположно этому ходячему идеологическому догмату Чудотворцев употребляет слово «гений» в древнем смысле как синоним слова «демон». Слово «гений» происходит от латинского «gens» («род») или от «gigno» («порождать»). Гений – это мужская сила, не совпадающая со своим носителем, но нападающая на него, обуревающая, движущая им. В этом смысле Джугашвили движим гением Сталина, причем гений – далеко не обязательно добрый гений, скорее напротив, как и демон (да и бывает ли стихия доброй или злой?). Свой гений есть не только у отдельного человека, но и у города или у державы. Так, по Чудотворцеву, гений Сталина в определенный период становится гением Третьего Рима. Чудотворцев даже позволяет себе по этому поводу цитировать Владимира Соловьева:

Смирится в трепете и страхе Кто мог завет любви забыть..

Как я слышал, мнения московских антропософов по поводу Сталина в тридцатые годы разделились. Одни считали Сталина воплощением древнего законодателя Ману (Ману – Наум, библейский пророк, сказавший: «Щит его героев красен…» (Наум, 2:3), другие, напротив, полагали, что в Сталине действует Ариман (товарищ Марина?). Естественно, Чудотворцеву ближе вторая точка зрения, хотя он и не разделяет ее полностью. Чудотворцев усматривает в жизни Сталина (Джугашвили) приверженность древнему манихейству, тайному мироощущению христианского Востока, и ссылается на слухи, будто из Духовной семинарии Иосиф Джугашвили был исключен вовсе не за увлечение марксизмом (кто тогда не увлекался марксизмом?), а за вхождение в некую мистическую, по всей вероятности, манихейскую секту; и самый марксизм истолковывается с тех пор гением Сталина как модификация манихейства. Великий вероучитель Мани видел в бытии вечное противоборство Света (Ахурамазда или Ормузд) и Тьмы (Ангро-Манью или Ариман). Ману, Наум, Мани – не одно ли и то же имя, а в имени Мани не прочитывается ли к тому же «аминь» («истина»)? Гений Сталина принимает сторону Аримана не потому, что он на стороне Аримана, а потому, что полагает: Аримана можно преодолеть лишь его собственной силой, усиливая ее до самоуничтожения. Гений Сталина руководствуется тайным принципом: зло преодолевается злом,что может пониматься как оправдание зла, к чему и сводится история по Чудотворцеву. Отсюда столь характерное для Сталина вполне манихейское противопоставление двух лагерей, социалистического и капиталистического, или двух миров (Света и Тьмы), ведущих между собой непримиримую войну. В отчетном докладе XVII съезду партии Сталин прямо говорил: «Вы помните, конечно, что эта война сплотила всех трудящихся нашей страны в единый лагерь самоотверженных бойцов, грудью защищавших свою рабоче-крестьянскую родину от внешних врагов» (Сталин И. Вопросы ленинизма. – М.: Партиздат ЦК ВКП(б), 1935. С. 547). Выражение «внешние враги» явно манихейского происхождения: тьма внешняя.

В тюремной книге Чудотворцева угадывается строгая композиция, как и в других его книгах. Это не разрозненные «Мысли», не «Опавшие листья». Но связь между отдельными фрагментами прослеживается с трудом. Допускаю, что память Чудотворцева удерживала изъятые фрагменты и сохраняла определенную последовательность между ними. Возможно, тогдашний гипотетический читатель Чудотворцева также видел эту последовательность, располагая всеми фрагментами по мере их поступления. Я лишен такой возможности, поскольку не читал всего, написанного Чудотворцевым в тюремных камерах. Фрагменты не датированы. Их соотношение для меня определяется лишь злобой дня, которой Чудотворцев уделяет внимание. Но злоба дня соотносится в книге с древним и вечным. Автор надолго уходит от нее, исследуя, скажем, мистический большевизм Платона. А, главное, такая книга обречена остаться незаконченной, как незакончено и «Оправдание зла», ее поздняя реставрация. «Оправдание зла» должно заканчиваться, как я полагаю, Страшным судом, выявляющим тщету зла.

Ибо конечный вывод из книги Чудотворцева все-таки такой. Когда зло преодолевается злом, лишь накапливается зло. Чудотворцев подмечает одно обстоятельство. Грехопадение не было лишь познанием зла. Это было познание добра и зла, как будто добро не познается, либо даже не существует без зла. Чудотворцев считает это диалектическим заблуждением, ибо добру и злу предшествует Благо, вмещающее всю полноту бытия, и грехопадение было отречением от Блага. Отсюда тщетность попытки преодолеть зло злом. Восстанавливаются внешние атрибуты мистического Царства, но не само Царство, так как Царства не бывает без Царя, а Царем стать невозможно. Гений Сталина все время ссылается на будущее, но будущего он лишен, как лишено будущего зло. Искание Царя ни к чему не приводит, ибо гений Сталина должен отречься от себя, чтобы найти Царя, а если гений Сталина отречется от себя, искание Царя прекратится, и не останется ничего, кроме перманентной революции, по Михаилу Верину Гений Сталина впадает в тщету несмотря на свои отдельные блестящие победы, которым Чудотворцев отдает должное и для которых даже кое-что рекомендует, хотя и в самых эффективных его рекомендациях я, по крайней мере, улавливаю сокрушительную чудотворцевскую иронию.

Вероятно, ее улавливал не только я. Тюремные писания Чудотворцева кого-то разочаровали, хотя заинтриговывали все равно. Над личностью мыслителя был поставлен зловещий эксперимент. Три года его заставляли только писать в пифагорейском безмолвии. (Пифагореец проводил в полном молчании пять лет, чтобы удостоиться посвящения.) За три года Чудотворцев не говорил практически ни с одним человеком (слова, которыми он обменивался с конвоирами и тюремными надзирателями, не в счет; если те что-то и говорили ему, то, как правило, ему не отвечали). Чудотворцев только писал и писал, писал непрерывно, не перечитывая написанного, но сколько бы он ни писал, а писал он, по существу, разные труды, объединенные общим названием, то ли «Гений Сталина», то ли «Оправдание зла», он все глубже затягивал своего читателя, кто бы он ни был, в свою проблематику. И над Чудотворцевым поставили другой эксперимент: изменили ему меру пресечения, что преследовало другие, более сложные цели.

Утренний завтрак, пайку хлеба и кружку кипятку, Чудотворцеву передавали через окошко в двери. Чудотворцев привык уже давно к тому, что днем ему нельзя лежать: надзиратель заходил в камеру, чтобы придраить постель к стене, так что заключенный мог только сидеть и писать. Тот же надзиратель обычно изымал у него написанное за несколько дней, иногда за один день, а иногда чуть ли не за час, так что иные фрагменты прерываются на полуслове, что, возможно, также подтверждает их подлинность. В то утро надзиратель отрывисто объявил заключенному Чудотворцеву, что его вызывают «с вещами». Чудотворцев схватился сначала за свою рукопись, но надзиратель привычным движением взял ее у него из рук. Чудотворцев принялся собирать книги, но вспомнил, что они библиотечные, оставил их на попечение надзирателя и в конце концов предстал перед начальником тюрьмы с пустыми руками. Тот сообщил заключенному Чудотворцеву, что остальной свой срок он будет отбывать вне тюрьмы. Слово «ссылка» при этом не было употреблено, Чудотворцева только обязали являться для регистрации через каждые два дня на третий.