Воскрешение: Роман

« 8 »

Вся эта ситуация Андрея изрядно раздражала. Ирка непонятно где шлялась, дети были у ее родителей, а он сидел на кухне с ее же родственниками и был вынужден вести какие-то совершенно дикие разговоры. И тот ее аргумент, что приезжают же к ним временами его брат с женой, совершенно не убеждал, потому что одно дело Лена или ее Поля, которая с обоими детьми как-то замечательно подружилась, а другое эти дикие родственники из Хмельницкого, которых сама Ирка не переносила, хотя всячески это отрицала. И вообще, почему они живут у них, а не, например, у Иркиных родителей. Или у Асиной мамы. При мысли об Асе ему стало еще тошнее; вот о ней точно не следовало думать. Уже два года он старательно себе это запрещал, и обычно ему даже удавалось этому запрету следовать.

К счастью, Иркины родственники уже, кажется, скупили весь Гостиный двор и половину Пассажа и вечером должны были уехать. Собственно говоря, через пару часов ему самому и предстояло посадить их на поезд; было даже непонятно, почему именно сейчас он вдруг так разозлился. Как-то же переносил он их все эти дни, разве что старался не слышать ничего из того, что они говорили. Иркины родственники тем временем продолжали говорить, но, поскольку Андрей еще несколько дней назад решил, что эту белиберду человек понять не способен, да ради душевного здоровья и не должен пытаться, то, даже если бы он сейчас вдруг и решил попытаться понять, о чем они говорят, ему бы, вероятно, это не удалось, потому что предыдущие серии он все равно не видел. «Часть седьмая. Здесь можно поесть, – мысленно сказал себе Андрей, пытаясь успокоиться. – Потому что я не видал предыдущие шесть». В этот момент он с удивлением понял, что его благодарят. Оказалось, что на всякий случай они хотят выехать заранее, чтобы не опоздать на поезд или не пропустить, если отправление неожиданно перенесут.

– За что? – спросил Андрей.

– За гостеприимство, – сказал тот, кого Андрей мысленно именовал «муж», хотя на самом деле его звали Вовчиком. Андрею казалось, что у подобных людей имен вообще быть не может; они представлялись ему существами не вполне одушевленными.

– Евреи должны друг другу помогать, – добавил муж Вовчик. – Тем более родственники.

Андрей кивнул.

– Хотя тот еврей, который взял на работу Оксаночку, – помнишь, мы тебе рассказывали, – нам вообще не родственник. А вот где-то сработало.

Андрей кивнул снова.

– Ага, – сказал он. – Просто хороший человек.

– И хороший еврей, – подхватила «жена», та самая Оксаночка, которую неизвестный ему человек и взял на работу.

Андрей разозлился еще больше. «А ведь, с другой стороны, некрасиво, – подумал он, – что я мысленно отказываюсь называть их по именам. Все это как-то дурно». Но и остальное было так себе. Он знал, что перебороть презрение способен далеко не всегда.

– Жаль, что детей не увидели.

– Я же вам говорил, – скучно ответил Андрей, – Ирины родители их забрали. Боялись, что вам будет тесно. Они вас очень любят.

Гости недоверчиво переглянулись.

– А Ира тоже не придет с нами попрощаться? – расстроенно и немного обиженно спросили они.

Андрей пожал плечами.

– Не знаю, – ответил он, – у них там аврал на работе.

Гости еще раз обиженно переглянулись.

– Ладно, – сказала Оксана, – передавай ей привет. Насильно мил не будешь. Большое вам спасибо.

Они собрали вещи и покупки, а Андрей проводил их на Николаевский вокзал. Посадил в поезд. Дождался отправления. Выдохнул с облегчением. «Я что, боялся, что они тихо вылезут и снова окажутся у нас дома?» – подумал он и твердо решил, что в следующий раз они будут жить у Иркиных родителей. Впрочем, нечто подобное он уже решал в предыдущий раз, но по не очень понятной причине Иркины родственники снова оказались у них. Да еще и сама Ирка решила перевалить их на него. «Интересно, а правда, как там дети?» – подумал он; впрочем, он знал, что обычно на Петроградской скучно им не бывает. Скорее уж Ирка потом выходит из себя от того, что им успевают наговорить ее родители; Андрей в их отношения старался не встревать.

– А почему ты нам это рассказываешь? – спросила Арина, неожиданно осознав, почти что кожей, уже знакомое по прошлому, но все еще немного странное волнение понимания и предчувствия.

Бабушка снова посмотрела на нее.

– Ты стала взрослее, – ответила она. – Ты очень быстро становишься взрослее. Вы должны знать, кто вы есть и кем вы никогда не сможете быть.

– Мы сможем быть кем угодно, – убежденно и упрямо сказал Митя. – Я недавно прочитал, что человек как змея, которая сбрасывает кожу.

«Как змея, – удивленно глядя на внука, подумала Вера Абрамовна, – которая сбрасывает кожу времени. Или как ящерица, которая отбрасывает хвост. Еще немного, и они отбросят хвосты. Я стану старой и буду держать в руке мертвый хвост. Настанет их весна, а я буду стоять с мертвым хвостом в руке в мире, который уже перестану понимать. Они будут скользить все дальше в глубину падающего на них времени».

– Потому что снова скоро зима, – сказала она внукам. – И потому что еще немного – и мы отпустим вас навстречу будущему. Не потому, что нам так хочется; просто у нас не будет выбора. Я не знаю, как вам это объяснить. Наверное, когда придет время, вы почувствуете это сами. На самом деле я хотела сказать вам нечто очень простое. Мы голодали, нищенствовали, работали днем и ночью, считали граммы блокадного хлеба, считали квадраты, по которым на Ленинград падали немецкие бомбы, ждали звуки черных воронков; но мы оставляем вам страну, которая, наверное, простоит еще сотни лет. Ваши родители избалованы сытостью, а им кажется, что они голодны и обделены. Иногда мне становится страшно за то, что они могут натворить. Мне хочется, чтобы хотя бы вы о нас помнили.

Арине показалось, будто она снова на той дальней временной даче на Выборгском заливе, где они и пробыли только пару месяцев, так полностью и не ставшей знакомой, с долгой дорогой до нее, в лодке, ползущей в тумане, среди камышей и водяных лилий, плывущей невидимыми низкими скалистыми берегами; она слышала плеск воды, падающей с пластиковых кончиков весел, вокруг лежал туман, а водой из протоки лодку сносило все дальше от безлюдных необитаемых шхер и песчаных отмелей.

– Мне стало страшно, – сказала ей Арина. – Почему ты никогда нам об этом не рассказывала?

– О чем? – спросила бабушка.

– Обо всем этом, – сказал Митя. – Ну обо всем том, о чем ты говорила сегодня. О войне. О прошлом. О будущем. Обо всем. Ты же понимаешь.

– О времени, – уточнила Арина. – О тумане, о лилиях, о ящерицах, о змеях, о том, как бывает страшно.

– Бывает очень страшно, – согласилась бабушка. – Но это не главное.

– А что главное?

– Была такая старая еврейская песня, – ответила она. – «Мир – это очень узкий мост. И главное – ничего не бояться». Но так не бывает.

« 9 »

Обивка казалась чуть потертой, а доски пола уходили из тени в свет; взгляд скользил вдоль них сквозь открытую дверь веранды, обрываясь на невидимых ступенях и продолжаясь вдоль садовой дорожки. Почти вся посуда, стоявшая перед ним, была простой и, по сравнению с домашней, удивительно белой; а в центре стола находился большой заварочный чайник, прикрытый кухонным полотенцем. Солнце стояло высоко, и стол почти полностью прятался в тени. Дальше же, за спинами сидевших напротив, все светилось, солнечные блики наполняли лакированные доски пола. Митя подумал, что было бы хорошо взять еще одну конфету, а потом, наверное, еще одну; вкус шоколада сладко держался на языке. Он сложил фантик пополам, потом еще пополам и осторожно положил под блюдце; то же самое он сделал еще с тремя фантиками, лежавшими рядом. Теперь они были почти незаметны, и можно было попытаться добраться до следующей конфеты, но мама посмотрела на него так, что он отдернул руку.

– Которая по счету? – спросила она, глядя на Митю пристально и с нескрываемым неодобрением.

Московские бабушки никогда бы так не поступили. «Митенька, ты хочешь еще конфет? – мысленно спросил он сам себя, с нежностью посмотрел на воображаемую бабушку Аню и бабушку Иду и для убедительности добавил: – К ужину, маленький, я принесу еще. У нас за углом очень хорошая булочная». «Булошная», – мысленно повторил Митя по-московски, зачарованный воспоминанием о знакомом, но одновременно и чужом, великом городе. Он еще раз с обидой посмотрел на конфетницу, но время было очевидно неподходящим. «У твоей мамы по утрам всегда плохое настроение», – как-то объяснил ему папа. Впрочем, сейчас папа не мог ничего объяснить и даже, по видимости, не заметил их молчаливого спора вокруг конфетницы, потому что был всецело погружен в разговор. Он сидел, откинувшись на спинку, упираясь ладонями в столешницу и глядя чуть поверх их голов; а дядя Валера, наоборот, ссутулился, нагнувшись над столом и глядя папе прямо в лицо.