Воскресный день

Бабушка рассказывала, что когда-то ещё перед войной Белла была главным человеком в общепите Одессы.

– О! – с восторгом говорила бабушка, – Не так-то просто быть кем-то в этом городе!

Беллу знали все, и не только потому, что она считалась большим начальником в посёлке: работала заведующей в большой столовой. И одновременно начальником маленькой гостиницы для приезжающих с проверкой высоких военных чинов.

Про «Рыжуху» болтали, что язык у неё похож на бритву, и лучше не попадаться. Но руки имеет такие, что другим и не снилось!

– Так все руки имеют, – удивлялась я.

– Руки рукам – рознь, не крюки, как у некоторых, а золотые. И руками этими Белла готовит так, что никому не угнаться. А в Одессе знают толк в еде, ты уж поверь, – красочно описывала умения своей приятельницы бабушка.

Но тут в разговор страстно вклинивался дед. И я в сотый раз слушала рассказ, что именно в Одессе на концерте Шаляпина дед понял, что влюбился.

– У меня даже температура поднялась до 38! Вот как я переживал… Буквально заболел! Дед восторженно смотрел на меня, зорко примечая, разделяю я его восторг или нет.

– В кого это ты влюбился? И как это может быть, чтоб от этого поднималась температура? – я подыгрывала деду и преувеличенно удивлённо смотрела на него.

– В бабушку твою влюбился! В кого же ещё? Других женщин рядом с ней нет, и быть не может!

Дед вставал в позу и начинал петь, подражая оперным певцам:

…Среди миров, в мерцании светил,

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я её любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

Глаза его искрились, наполнялись влагой, голос набирал силу, наполнял всю комнату и гремел фанфарами:

…И если мне сомненье тяжело,

Я у неё одной ищу ответа,

Не потому, что от неё светло,

А потому, что с ней не надо

Света-аааа-а! – восторженно раскатывался дедов баритон.

Бабушка, шутя, закрывала уши.

– Это Вертинский? – спрашивала я, потому что дед очень любил этого артиста и часто слушал его чудесные песенки со старых поскрипывающих пластинок.

– Пел Вертинский, – соглашался дед, – Но написал Иннокентий Анненский. И как замечательно написал.

Дед мечтательно прикрывал глаза, но спохватывался, что не до конца рассказал историю.

– В Одессе на том концерте я понял, что и она, – тут лукавый взгляд бросался в сторону бабушки, – Влюбилась!

– Так уж и понял? – Бабушка насмешливо смотрела на деда, он смущался, но продолжал

с упоением рассказывать, что Одесса славилась огромным количеством кондитерских и кофеен.

– Была там одна, – дед хитро прищуривался, – Помнишь?

Он любовно смотрел на бабушку:

– Ну? Неужели забыла?

– На углу Екатериненской и Ланжероновской? Как не помнить! Кофейня хорошая.

– И название помнишь? – хитро улыбался дед.

– Помню, – серьезно отвечала бабушка, – «Фанкони»! Мы с тобой зашли туда, после концерта.

Дед мечтательно смотрел на бабушку, будто вспоминал её юную, красивую и влюблённую.

– Кроме «Фанкони» была ещё одна хорошая кондитерская – у Либермана, да? А модный ресторанчик братьев Крахмальниковых? Но «Фалькони»! Такая была одна. Правда, сладкая моя? – журчал дедов голосок, – Какие эклеры, а печенье! И чай – необыкновенный!

– Меня освещение поразило тогда, по какой-то, кажется, немецкой системе? – добавляла бабушка, – Нет, не помню, кто автор?

– Да уж, освещение необычное, совершенно чудесное, – соглашался дед.

– Его сделали по системе Шукерта, – добавлял он гордо, будто сам и был автором чуда.

– Тогда говорили, что в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге такое же, – бабушка поворачивалась ко мне, – И больше нигде такого не было. Только там и в кофейне «Фалькони».

Мы специально ходили смотреть.

– Да! Удивил нас Шукерт тогда. Все сияет, блестит, переливается! Залы красивые, летняя веранда роскошная, – глаза деда блестели. Он вздыхал и проворачивался к бабушке:

– А помнишь, что ты сказала тогда? – дед смотрел ей в глаза, но бабушка сразу переводила разговор на другое.

– В той самой кондитерской «Фалькони» работала тогда Белла, – смущённо добавляла бабушка.

Теперь Рыжуха возглавляла рабочую столовую в городке вольнонаёмных, которая по вечерам превращалась в кафе под гордым названием «Прибой» с танцами и с вокалистами из числа студентов местного музучилища, которые услаждали слух любителей небогатого на развлечения посёлка.

Белла Львовна наверняка знает, что за печенье такое – «Птифур». Я решила во что бы то ни стало раздобыть рецепт таинственного лакомства.

В субботу после уроков я отправилась в поход. Обогнула КПП, нашла заветный лаз в заборе, как научил меня Сашка Дунаев. Он был искусно замаскирован мальчишками, чтобы не встречаться с пограничниками и не выпрашивать у них разрешения пройти через пропускной пункт на случай дружеской встречи с поселковой футбольной командой. Уже через час я стояла около большого дома Рыжухи.

Белла Львовна – крупная, огненно рыжая женщина с красными щеками и могучими руками, усыпанными веснушками, очень удивилась моему внезапному появлению. Нет, конечно, не тому, что я пришла навестить её, а тому, что я появилась одна, без бабушки. Обычно мы приходили вдвоём.

Я ждала этих визитов. И вот почему. Пока бабушка разговаривала с Беллой, я тихонько пробиралась в кабинет её мужа и, затаив дыхание, рассматривала книги, стоявшие на полках до самого потолка. Нигде и никогда я не видела такого богатства и такого количества книг. Разве что в магазине «Кругозор» в центре городка. Да и то, если рассуждать здраво, даже в том огромном магазине навряд ли можно было сыскать такие же редкие книги, какие находились здесь, в кабинете у какого-то складского работника – мужа Беллы.

Он приходил поздно. Мы редко с ним встречались. Но Белла разрешала мне взять в руки любую книгу. И я могла рассматривать и читать книги сколько угодно.

Белла Львовна умилялась, глядя на меня.

– Нет, ви видели такое? Или ви мне будете рассказывать за эту босячку? Она читает книги так, будто в заднице у ней горят пионэрские костры! И дрожит за них, будто сидит на самоваре! Большое мне дело? Пусть читает, разве я против? Все жалуются на отсутствие денег, а на отсутствие ума – никто. Так пусть гребёт полной ложкой!