Воскресный день

– Я объяснила Хенриху, что мы вместе учились, – радостно и громко говорила Лера, – Он удивился! Да же, Хенрих (кивок головой)? Спросил меня, почему подруга твоя такая худая? Я ответила, что вам есть нечего в вашей России, – она довольно захохотала. И без передышки говорила о себе, почти не задавая вопросов.

– Мы часто путешествуем, ты работаешь? – и не дождавшись ответа, радостно сообщила мне, что ни дня не работала! Ни дня! Лера гордо откинула голову с копной по-прежнему белокурых и прекрасных волос. Мне же стало скучно. Но я должна была задать этот вопрос:

– А как же твоя мечта быть знаменитой певицей?

Лера захохотала:

– Да брось ты! Это же детство! Мало ли о чём мы мечтаем? Кто это знает наверняка? А голос? Он никуда не делся. И даже пригодился: я громко отдаю команды мужу (смех). И он слышит меня, даже когда я работаю в саду! – она опять расхохоталась.

– А ты всё такая же наивная мечтательница и также стишки кропаешь? – насмешливо глядя на меня, спросила она, и тут же косо бросила взгляд на моего молчавшего мужа, – Твоего мужика никак не пойму, вроде чересчур суровый, наверное, бьет тебя? – её лицо изобразило сочувствие и жалость, – Я слышала, что в России все мужья бьют жён.

Пока я переваривала эту новость, Лера успела рассказать мне, как Хенрих заботится о ней – вот недавно машину купил, новую. И дом записан на её имя. А если он сделает шаг влево, тут Лера недобро посмотрела на мужа и глаза её сузились, то…

– С этим у нас строго. Государство на нашей стороне, на стороне женщин. Вот где он у меня! – довольная Лера показала мне сжатый кулак и с превосходством посмотрела на нас с мужем. И я вдруг увидела, как она похожа на свою маму. Я спросила, где сейчас мама. Лера заторопилась и улыбка сошла с её лица:

– А что ей сделается? Живёт себе помаленьку. В доме престарелых она, в хорошем месте, в нашем же городке. Кормят четыре раза в день, и больничка рядом, если что. Ты не думай. Ей там нравится, я спрашивала. Не в Германию же её брать!

На том мы расстались с Розиной школы искусств маленького приморского городка. Надеюсь, навсегда.

Я горько вздохнула. Слава богу, Граша – Сережка Агафонов жив и здоров. Но живёт далеко, на краю света, хоть бы позвонил, чертяка! Год не виделись! Что-то давно мы не говорили с ним. И с его женой – маленькой Мышкой – школьной подругой Соней.

Я приникла лицом к располосованному дождём стеклу. На уровне глаз неслись облака, заволокшие небо, сталкиваясь в грохоте и распадаясь, как волосы Сони Смирновой – тяжёлыми тёмно-пепельными струями, отливающими серебром. Во всем её крохотном существе было две, несоизмеримых с ней, детали: длинные, закрывающие спину волосы, да круглые вишнёвые глаза на пол-лица.

Сквозь завесу дождя облако, напоминающее маленькую быструю мышку, улепётывая и перекатываясь с одного бока на другой, убегало куда-то вдаль, дёргая аккуратным носиком и сверкая чёрными пуговичками глаз. Оно так живо напомнило Соньку, что я заулыбалась. Маленькое облако, похожее на мою Мышку – прелестного зверька, умеющего показать и зубки.

Сердце вздрогнуло от нежности. Надо бы позвонить. Но тоска опережала мысли, и нападала стремительно, царапая сердце своими колючими коготками. Воскресный день начинался печально.

Я тихонько, в надежде, что никого из семьи не разбужу и, что меня отпустит, пробралась в кладовку.

Наверное, у многих в квартире есть такие комнатки без окон, отданные под старую одежду, обувь и лыжи, спящие до зимы. Была такая и у меня. Там хранилась увесистая металлическая коробка, когда-то бывшая золотой. Сейчас, чуть поблёскивая старыми полустёртыми боками, она притаилась на верхней полке, под потолком.

Когда-то эту золотую коробку я долго искала и нашла совершенно случайно. Хотелось подарить ее бабушке. Не пустую, конечно. И вот по какому случаю.

Обычно на праздники в школе устраивали чаепития. Но женский день 8 Марта был особенным. Большой учительский коллектив в нашей школе искусств состоял из женщин, начиная с директора.

Трое мужчин – историк, трудовик и пришедший неделю назад хлипкий и тонкий, как веточка, студент-практикант, занимающийся с нами физкультурой, в расчёт не брались. Да и где было им! Взять хотя бы Гангрену – сурового и справедливого директора Эмму Гарегеновну Атамалян, возглавляющую не только наше учебное заведение, но и совет ветеранов и партийную организацию школы заодно.

Но вернёмся к празднику. К нему долго готовились. Ученики на уроках труда рисовали открытки и писали поздравления, а наши мамы и бабушки под неусыпным руководством всевластной Аделаиды Никифоровны пекли торты и пирожные для чаепития в школе. Никто из родителей не смел отказаться, это было равносильно обречению на пытки и казнь всемогущим инквизитором – руководительницей родительского комитета.

Обязательной программой праздника был «монтаж». Ася Константиновна – классная руководительница задолго до самого праздника раздавала участникам бодрые четверостишия -каждому на отдельном листочке для заучиваниях наизусть. А потом, уже в актовом зале, где и должен был проходить концерт, аккомпаниатор Софья Михайловна выстраивала нас в шеренгу или в шахматном порядке. И просила, чтобы мы громко и чётко – «с выражением!», читали каждый свой отрывок. Лицо её, маленькое и сморщенное, напоминало маску античной трагедии. Она же подбирала и музыку.

На фоне декламаций, по замыслу Софьи Михайловны, перед нами, читающими текст, должны были кружиться пары из танцевального кружка, замирая в красивых позах на особенно проникновенных словах, пафосно произносимых чтецами. Но воздушности и лёгкости не получалось.

– Что ви делаете?! – возмущалась Софья Михайловна, когда танцоры не попадали в музыкальную фразу, – Ви же совсем не чувствовать музыку! А надо чувствовать, жить там! – она внимательно смотрела нам в глаза добрыми, почти бесцветными от старости, глазами.

И умоляюще просила:

– И прекратите мене нервничать. С вас все будут смеяться, оно вам надо?

Раскрасневшаяся и взволнованная, с седым нимбом волос над головой, она беспрестанно краснела и заставляла нас снова и снова произносить текст. Так, что часа через два мы выдыхались и уже люто ненавидели и стихи, и музыку, и бедную старую аккомпаниаторшу, двигаясь по сцене, как осенние мухи по стеклу. Чем ещё больше возмущали Софью Михайловну, которая к концу репетиции совершенно выбивалась из сил. Она открывала свою вытертую кожаную сумочку, доставая тёмный пузырёк и капая в крохотную рюмку едко пахнущую жидкость. Мы покорно ждали, когда Софья Михайловна отдышится. Через несколько минут она садилась за рояль снова.

Все это действо и называлось «монтаж». Уж не знаю, радовались ли бабушки и мамы тому, что примерно, за неделю до праздника, каждый из чтецов, репетировал свои строчки дома, громко выкрикивая их в присутствии родителей, чтобы «от зубов отскакивало». Эти стишки родители знали наизусть, в отличие от нас, и часто случалось так, что подсказывали их уже из зала, на концерте, когда кто-нибудь из участвующих забывал надоевшие строчки.

Вот тогда-то и раздавался громкий свистящий шёпот, подбадривание забывшего, что никак не отражалось на течении этого действа.