Восьмая нота

– Нет-нет-нет.

– И никто не подсказывал?

– Плагиат не мой путь.

– Да?

– Что-что?

– Да-да-да, говорю, иди, подумаю.

Вот и пойми, думают или маму вызывают. Сдвиг по фазе какой-то. А у директора короткое замыкание. Хорошо, что короткое, а то бы так и дадакал до пенсии.

– Мама, мамочка, меня перевели в следующий класс.

– Они что, с ума сдвинулись?

– Не знаю, мамочка, но ты сможешь завтра убедиться в этом сама.

Пушкин, бабушка и подушки

У бабушки моей кроме двух табуреток никакой другой собственности не было. Первая табуретка, широкая, приземистая, во дворе крыльцо охраняла. Вторая в бабушкиной спальне стерегла кровать. Та, что у крыльца, темной была от дождей и снега, иной краски она за свой долгий век и не нюхала. Соперница, резная от загара, лоснилась – ухоженная, как пасхальное яйцо. Не понятно, как ее в миску с луковой шелухой окунали. Мне тоже хотелось быть таким же крепким, загорелым и высоким.

Сидя на первой, бабушка общипывала гусей на подушки. На бабушкиных подушках спал весь наш поселок: от мала до велика. С гостинцами по праздникам приходили за сны сладкие благодарить. В эти дни от печенок да леденцов меня со спины по щекам узнавали люди на улице.

– Акимовна, с каких гусей пух?

– С Польши, на подушках с эдакими перьями сам Коперник когда-то спал.

– Кем он тебе доводится, Коперник этот?

– Куда мне до него, он солнышку родственник.

– Ладно, чего там, уговорила, торговаться не стану, берем.

На бабушкиной нарядной кровати пирамидой громоздились четыре разновеликие подушки с розочками на лицевой стороне.

– Бабушка, а зачем тебе четыре подушки?

– Вот выйду замуж, дед станет на второй спать.

– А третья тогда вам зачем?

– А как примется старый храпеть, так и получит этой подушкой по говорильнику.

– Бабушка, значит, четвертая подушка лишняя?

– Нет, милый, она остальными верховодит по ночам.

– Такая маленькая?

– С виду да, мала, нутро – ее главный козырь. С псковских гусей перышки в ней одно к одному, как буковки в слове. На такой не спят, на парадный табурет рядом укладывают, а она в благодарность за то сказки всю ночь сказывает.

– Можно, я с тобой спать стану, пока у тебя деда нет?

– Если мамка не против, приходи, но помни: подушечка эта точность уважает, опоздаешь – не обессудь, без сказки останешься.

Пришлось у матери рекой слез разрешение вымаливать. Явился ровно в девять, как было уговорено.

– Мамка позволила, принимай постояльца на ночевку.

– Тише ты, говорун, все перья перепугаешь. Раздевайся да подле стеночки пристраивайся ладом.

Я быстренько оголился, лег, затаился и стал ждать подушкиного чуда.

Бабушка долго прибирала свои косы, молилась шепотком в углу, потом прилегла, перекрестила меня, вздохнула, и в комнату вошла тишина. А как луна заглянула в окошко, бабушка правую руку на подушку маленькую опустила, а левую на грудь мою приладила. И полились тогда ко мне под самое сердце слова, одно другого краше:

Ей в приданое даноБыло зеркальце одно;Свойство зеркальце имело:Говорить оно умело.

– Бабушка, кто это, кто?

– Тише ты, Пушкин это, милый, сам Пушкин!

– Он родственник наш?

– Нет, он солнышку нашему братик младшенький, ты слушай, слушай.

«Свет мой, зеркальце! скажиДа всю правду доложи:Я ль на свете всех милее,Всех румяней и белее?»

Я засыпал и просыпался, слова ли во мне стучали или сердце мое так билось?

«…Аль откажешь мне в ответе?Не видал ли где на светеТы царевны молодой?Я жених ее». – «Постой…»

– «Вставай» пришел, видишь, как солнце высоко стоит.

– Бабушка, а Пушкин наш где?

– Да тут он, в подушке спит давно крепким сном, умаялся тебе сказки сказывать.

– Можно, я ее с собой возьму, мамке покажу?

– Нет, милый, подушка – это приданое мое. Меня без нее ни один дед замуж не возьмет.

– А ты не ходи туда.

– Скажешь тоже, кто раз обжегся, того к огню обратно тянет.

– Бабушка, пойми, мне без подушки уже никак нельзя.

– А ты после завтрака во двор выходи, мы в четыре руки вмиг тебе подушку сварганим…

Бабушки нет давно на белом свете, а подушка та всегда при мне, в ней младший брат солнышка нашего сказки на ночь сказывает:

И никто с начала миране видал такого пира…

Не знаю, из чего другие люди сделаны, я из бабушки, подушки и Пушкина.

Замужество за ужином

Десять лет что десять дней, как десять пальцев в пересчете. И квартира есть, и на мебель наскребли, а внутри пусто. Вроде как гоняешь по маршруту туда-сюда, а никто в салон твой не садится, остерегаются чего-то. Пустой вагон – позор водителя. Сколько одних счастливых билетов переела, сколько из-за этого кондукторов по-увольнялось. Как без счастья пассажиров заманивать? А ребенка как не было, так и нет. Любовь давно прошла, кроме ужина уже ничего не сближает, а он ужом свернется у телевизора и дрыхнет до полуночи. В полночь возьмет свое и на боковую со стеной в обнимку.

А тут как на грех на одном из перекрестков светофор сломался. Сколько писали по этому поводу, звонили, а он все так же печально взирает своими темными от тоски триадами глаз. Их вертикальность пугает до пяток. И вдруг в самый пик на этом злополучном месте зачем-то передают в кабину букет красных-красных гвоздик, и я помимо воли на тормоза жму. Господи, если бы не букет! Мимо на огромной скорости пролетел большегрузный автомобиль. И меня осенило, что от ужина вовек беременности не видать. Пусть он меня хоть каждую ночь оприходывает, ребенка без любви не бывает, организму в этом деле особый настрой требуется.

Вот как цветы собирают в букеты, так я стала из лиц пассажиров складывать облик любимого. Из сотен носов, щек, подбородков подбирала, сортировала, брила, мыла, одеколоном моднючим брызгала. И так захотелось целоваться всласть, аж под лопатками заломило. Словно вся озолотилась с головы до пят. Поцелуи считаю от остановки до остановки и обратно, и так до самого головокружения. Если сбиваюсь, останавливаю трамвай, заглядываю в салон и прошу загадать число на удачу.

Люблю красный цвет светофора, он как губы, дальше которых хода нет. На желтом предчувствую прикосновение пальцев. Зеленый завораживает приближением небывалого счастья внутри. Вот так все светофоры города переметнулись на мою сторону, видно, фортуна до самого железа дошла. Когда требуются другие цвета, смотрю на небо, трамвай становится самолетом, рельсы – радугами-сестричками, близняшками длинноногими.