Восьмой поверенный

Смерть — единственная на свете непознаваемая вещь. Единственное, чего мы не понимаем, единственная вещь, чей смысл до сих пор не уловили ни наука, ни техника, ни метафизика. Кому могло понадобиться, чтобы умер Тонино, мягкий, добродушный Тонино? Ради какого высшего блага это могло произойти? Что на Земле не могло случиться без его смерти? О'кей, бабочка махнет крылом в Сибири, и это спустя месяц вызовет тайфун во Флориде — это я еще могу себе представить. Но это?! Какое добро или какое зло не могло осуществиться где бы то ни было на свете, пока Тонино не откусил язык и не умер в страшных муках? Разве увеличились бы озоновые дыры, если бы одно невинное существо смогло сегодня жениться? Какой апокалипсис удалось остановить, какой гребаный метеорит изменил свою траекторию, какое сраное цунами залегло на дно из-за того, что умер Тонино? Нигде ничего не случилось и не случится. Мой настоящий лучший друг умер для того, чтобы нигде никогда ничего не случилось в ответ. Он просто умер. Как все умирают. Без причины, без цели, без смысла. Просто умирают. Мой дорогой Тонино… Я никогда не произносил речь на похоронах. Кто будет говорить на похоронах Тонино? Что я скажу? Тонино, как бы это сказать?

Я иду копать. Копать могилу Тонино.

* * *

Уже больше четырех лет на Третиче не было похорон. Последним умер Лукино Квасиножич, через три дня после того, как на Третич приехала Муона — слишком поздно, чтобы помочь ему своей экзотичной медициной. Об этом не говорили в открытую — потому что жители Третича не то чтобы очень сильно любили Муону — но именно ей, ее умениям и ее вонючим шарикам приписывали большую часть заслуг в вопросах всеобщего здоровья и долголетия. У покойников здесь на протяжении уже нескольких десятилетий не оставалось наследников, никаких потомков, которые бы заботились о могилах и поддерживали их в надлежащем состоянии. Только дважды в год, перед Пасхой и перед Днем всех святых, женщины ходили чистить дорожки и самые заросшие могилы. До сих пор кладбища не вызывали у Синиши никаких неприятных эмоций, и он прогуливался по ним в самых разных местах, куда его заносило по служебной необходимости. Если у него было время, он гулял между надгробными памятниками, читал на них имена, титулы и эпитафии, всматривался в овальные фотографии и сравнивал вырезанные на камне орнаменты, почти каждый раз открывая или, по крайней мере, угадывая какую-нибудь интересную историю, которую, при благоприятных условиях, вполне можно было бы превратить в литературное произведение.

Однако здесь, на Третиче, кладбище впервые показалось ему скучным. Все каменные кресты и таблички были практически идентичными, на каждой было написано или «Смеральдич», или «Квасиножич», без какой-либо фотографии, без единой эпитафии. Он ходил по нему лишь однажды, в начале мандата поверенного, когда Тонино еще только знакомил его с достопримечательностями острова, и больше его на третичское кладбище не тянуло. Единственное, что ему там понравилось, были высокие прямые кипарисы, возвышавшиеся почти над каждым крестом. Он иногда задумчиво глядел из окна своего кабинета на их темные веретенообразные силуэты, но они никогда не вызывали в нем желания подойти ближе.

Сейчас под одним из этих кипарисов, тем, что рос позади креста с именем Аделины Смеральдич, его поджидал Селим, по пояс в раскопанной могиле. Вспотевший и грязный, он откапывал гроб матери Тонино и подготавливал место для ее сына. С одной стороны рядом с могилой лежала длинная узкая каменная плита с двумя железными ручками, а с другой — выросла гора красно-коричневой земли с вкраплениями темного третичского камня.

— Гиде ты, к черту, ходищь? Старикан мине сказаль, щто повери придет черс полчаса…

— Ты сказал Зехре?

— Сказаль.

— И?

— И ничего. Плачет, не мож поверить. Хотела прийти посмотреть на него, еле отговориль…

— Почему ты оставил ее одну?

— А щто мне делать? Она закрылась в своей комнате, рыдайт, всхлипывайт, а потом замолчала… Я отращиваю через диверь, ты в порядк, грит да, потом внизу постучались — брателло старого Барзи прищель и спращивайт, могу ль я помочь тебе выкопать могилу. И я пощель, сказаль ей, куда пойду и зачем, она грит иди и поддержи его от меня. И вот, я прищель и все сам один раскопаль. Йес, я и раньщ копаль, но то было не так глубоко, и быль песок, в пустыне — эт быстро. А тут — как каторга.

— Дай мне лопату.

Уже четверть часа они молча сидели у могилы Перины Квасиножич и пили пиво, которое Селим принес из Зоадруги, когда из гнетущих мыслей их вывел колокол святого Поллиона. Вскоре из-за угла церкви показался Зани с деревянным крестом, за ним гроб, который несли на плечах сразу восемь стариков, а вслед за гробом — старый Тонино в коляске, которую толкала перед собой Муона. За ее спиной растянулась колонна третичан, около сотни жителей, все в торжественной траурной одежде. Они шли медленно, слишком медленно: ритм им задавали восемь носильщиков гроба, которые шли так плотно друг другу, что могли передвигаться лишь небольшими шагами. Синиша и Селим поднялись, стряхнули грязь с брюк и рубашек, подошли к могиле и встали по разные стороны от ямы, в которую они несколько минут назад засыпали обратно немного земли после того, как лопата поверенного, проломив трухлявые доски, наполовину вошла в гроб покойной Аделины. Обогнав колонну, запыхавшись и прихрамывая, к ним подошел Берто Смеральдич, неся две толстые доски и три корабельных каната.

Хотя сами кладбища и привлекали Синишу, он ненавидел похороны. Причем не сам факт закапывания или сожжения чьего-либо тела, а ощущение слишком высокой концентрации лицемерия в воздухе. Священники говорят красивые слова о людях, которых они совершенно не знают, другие ораторы превозносят до небес покойника, которому еще вчера сами ставили палки в колеса, как, впрочем, и большинство собравшихся, могильщики равнодушно курят в стороне и, не имея ни капли пиетета, абсолютно открыто показывают, что не могут дождаться, когда вся эта церемония закончится. Почти никогда он не верил и в искренность обезумевших от боли женщин, которые пытаются броситься на спущенный в могилу гроб, — он был уверен, что это лишь ритуал, который они выучили еще девочками в своих родных селах.

Теперь же он вдруг почувствовал внутри себя абсолютную растерянность: именно он был в числе больше всего скорбящих об утрате, именно он чувствовал искреннюю потребность произнести речь над могилой покойного товарища и друга, именно он был одним из двух гробовщиков. При этом он знал Тонино очень поверхностно и очень недолго, свою речь он должен был подвергнуть жесткой самоцензуре, чтобы не проговориться о Зехре. А еще никогда в своей жизни он не раскапывал и не засыпал могилы, и…

Когда гроб, несмотря на помощь Синиши и Селима, с большим трудом поместили на доски, положенные поперек ямы, все стеснились вокруг могилы и стали молча смотреть на него. Молчание длилось несколько минут, пока поверенный не решился его нарушить. Он сделал шаг вперед и произнес:

— Дорогой Тонино…

— Ш-ш-ш-ш-ш-ш, — послышалось со всех сторон.

— Мы муолимся зоа нёго и зоа себя, — шепнул ему кто-то из-за спины.

Поверенный вернулся на свое место, а «Настоящий Синиша» внутри него довольно икнул. Прошло еще несколько минут, пока первая бабулька не подняла глаза на небо и, перекрестившись, произнесла: «Оаминь!» Из кармана фартука она достала бутылочку оливкового масла, откупорила ее и пролила тонкую струю вдоль всего гроба, потом вновь перекрестилась:

— Воа моасле ты крещон, воа моасло пуойди. Оаминь!

Как только она вернулась на свое место, из группы вышла другая, с бутылочкой молока:

— Воа молоке ты взруощен, воа молоко пуойди. Оаминь!

Третья пролила на гроб вино, четвертая воду, пятая насыпала щепотку соли, шестая немного муки — каждая произнесла аналогичную символическую фразу и обязательный «аминь». «Яко на небеси, тоак и на земле» пробормотали все в самом конце.

— Дорогой Тонино… — вновь начал свою речь Синиша, когда все взгляды устремились на него.

— Дорогой друг… Все это происходит ужасно быстро, все идет, как… Как в каком-нибудь игровом автомате. Не знаю, видел ли ты игровые автоматы, может быть, видел на Вториче… Но сейчас ты уже точно знаешь, почему все должно было произойти именно так: так быстро, так неожиданно и так ужасно грустно для всех нас, кто тебя любит. Я уверен, что каждый из нас, тех, кто присутствует здесь, а также кто-то, кого сейчас нет с нами, задолжал тебе как минимум одно доброе слово, и нам, каждому из нас, ужасно жаль, что мы не сказали его тебе, пока еще было время. Знай мы, что должно произойти, все мы сказали бы тебе эти добрые слова, каждый свое, еще вчера… И тогда твой последний день был бы лучшим днем в твоей жизни, день, который… Который ты так сильно ждал и который ты заслужил больше всех нас, оставшихся здесь… Дорогой друг, я бы сейчас с удовольствием прочитал тебе то твое стихотворение, которое ты мне показал, но у меня нет его с собой, я помню только, что оно называется «Молитва» и что я посчитал его прекрасным. Пускай же хотя бы это единственное слово, это название, «Молитва», будет моим последним посланием тебе от всех нас. Наша молитва, чтобы ты простил нам всю грубость и непристойность, а также твоя молитва за этот особенный остров и всех нас на нем. Спасибо тебе за то, что ты был с нами. И спасибо тебе за то, что ты был моим другом.