Воспитанник Шао.Том 1

С непривычки тошно было вдыхать застоявшийся каторжный запашок, и глаза чаще косили на воду: не сбросить ли часть скопившейся дурноты в утробе за борт.

Рядом, на дне, лежали бытовые принадлежности немудреной жизни, которые тоже были никак не свежее самой джонки. Они в той же степени едко аккумулировали в себе всю нечисть бытовых отходов. Солнце стояло в самом зените, вытравливало из дерева все сгустки ядовитых и неприятных газов, запрятанных в щелях и порах потрескавшихся, но еще годных старых досок.

Лодка шла ходко вперед, и это, видимо, было ее единственным оставшимся преимуществом от той работяги, которой она была еще в сравнительно недавнем прошлом.

Восток. Бытовой колорит.

Тот, кто стал темой ожесточенных споров, не совсем комфортно покачивался в означенной посудине, которая настойчиво держала курс к югу, отмеряя оставленные мили воды за кормой. Ему приходилось сидеть под прелым навесом, чтобы сохранить большую гарантию скрытности.

Старик-китаец, такой же вонючий, как и его лодка, согласился за немалые деньги провезти морем вдоль берега до самого Шанхая. Жалкий моторчик, на который он косился с недоверием, исправно тарахтел и с каждым часом придавал уверенности рыбаку, что после этой поездки он заживет обеспеченней и спокойней.

Вначале старик с недовернем косился на своего пассажира, — но слушая временами раздававшиеся из уст незнакомца песни, успокоился.

Неизвестный, с заброшенным видом, иногда пел подвывающим голосом, реже просветленными глазами впивался в одну точку или дремал, облокотившись о скрипучую мачту. Но больше далекими глазами прощупывал проплывавшие рядом лодки, яхты, катера. Изредка вздрагивал от неизвестной неожиданности и ошалело водил воспаленными глазами вокруг.

Старому рыбаку, немало повидавшему на своем веку, больше хотелось прыгнуть за борт, чтобы не встречаться с этими одичалыми глазами. Не будь твердого слова неизвестного, аванса и самой лодки, дед, наверное, так бы и сделал. Но джонка была его домом: приходилось трястись и молитвенно ожидать, пока на горизонте не появятся контуры великого города.

Пассажир успокаивался. Думы овладевали его настроением, и он, прикрыв глаза, оставался наедине со своими мыслями. Наверное, он еще не совсем осознанно догадывался, почему вокруг него так все завертелось, угрожающе приблизилось действенной опасностью. Иногда по-мальчншески неумело производил что-то вроде улыбки: то не совсем проявленно хмурился, то снова пел — длинно, заунывно. Такие песни старику приходилось слышать от русских, которых помнил еще с последней войны.

А у незнакомца вдруг отчетливо и болезненно в памяти вставали дни, когда он решил покинуть базу, на которой его учили всему, но только не тому, чего он хотел. В последний год все чаще и чаще читали лекции про северный народ — русских, которые, кроме несчастья и вреда, миру ничего не принесли. Но его отцы напутствовали иными славами. Им он верил свято. И родственник словами деда говорил такие же памятливые слова. А здесь, на базе, все становилось совсем по-другому. Почему? Первые два года его и еще многих парней в основном обучали всяким хитростям тайной работы. Но на третий год по три-четыре часа в неделю читали всевозможные лекции. Многое в них не сходилось с его понятиями. Но что? Откуда такой каламбур в голове? Только к концу года, сначала неосознанно, потом все явственней и осмысленней стало доходить, что те очкастые и лысые джентльмены говорили неправду,

Он, Рус, никому ничего не должен. Ничем не обязан. Он волен распоряжаться своею судьбой и жизнью.

Правда, его ценили за качества присущие диверсанту. Но это частности. За конфликты с обучавшимися, и даже жертвы, его не наказывали. В лагере уважали тех, кто железно мог постоять за себя. Но сознание требовало правды, видения истины. Хотелось побыть на той земле, по которой так горько плакал дед.

В те месяцы, воспользовавшись инцидентами на границе России с Китаем, общей запутанностью первых дней, перешел в Северную Корею, а оттуда на землю Советской страны. При нем было немало русских денег, выменянных у спекулянта на корейские и американские купюры, которые Рус с невинной простотой изьял из кассы начальника базы. Эти несколько тысяч позволили поездить по обширной стране.

Но почему в последнее время к нему прицепились? Его личное дело, что он бросил базу. Он свободный человек.

Тот, осторожный, в шляпе, который в Полоцке пристал к нему с расспросами, наверняка, был агент. Рус убил его: коротко и жестоко.

Но потом началось. Сначала кто-то за ним следил: это было уже в Витебске. Рус тоже оставил лежать его в глубоком овраге у моста. Потом второй. Тогда и понял, что неспроста за ним увязались. Начались бессонные тревожные ночи, сплошные скитания. Да и пора было возвращаться в родные горы Китая. Около месяца длился путь до китайской границы. Временами удавалось отрываться от преследователей, но они как бы чувствовали, куда следует монах. Дни превращались в кошмары. Ежесекундно, взведенный в рывок, Рус ожидал нападения. Сейчас точно не может сказать: страдали ли от его кулаков невинные граждане. Но если находил у преследователя пистолет или нож, то сомнения отпадали. А на подходе к границе уже имел три пистолета. С ними он и перешел кордон. Дальше следовал наставлениям Вана. Хэйлунцзян удалось проехать товарным поездом без всяких происшествий. Вокзалы были спокойны. Никто по ним не бегал, не шарил подозрительными глазами и не обходил вагоны.

Монах хорошо помнил карту страны. Некоторые станции поезд проходил без остановок. На других ненадолго останавливали, прицепляли вагоны, трогались дальше. За эти сутки Рус отоспался, успокоился.

На станции в Харбине не было видно сутолоки и военизированных нарядов. Ясно: службы медлят. Дорога шла практически без происшествий, если не считать, что в Дэхое гоняли какую-то мелкую банду на путях. Только в Аньшане заметил патрули, осматривающие вокзалы, но они были еще беспечны. На следующий день резкими сиренами с кораблей возвестил о себе Далянь.

По тому, как держал его в поле зрения худой китаец, Рус догадался, что район поисков расширен, что на него уже кое-кто натыкается. Удостоверившись, что соглядатай один, не держит связи и рассчитывает только на себя, в одной из подворотен обрушил на него всю обиду последних дней. Пустые кости назойливого китайца противно хрустнули, и тот без крика упал на землю. Оттащив тело за большой мусорный ящик, Рус быстро пошел к берегу, где надеялся договориться с рыбаками переправиться через пролив Лаотешаньшуйдао. В светлое время суток решил теперь не показываться.

Как громадная широкая волна, движется следом погоня, подступаясь беззвучным валом ближе и ближе. Вот и тогда в Аньшане, потом в Даляне первые брызги достигли его. Волна обступала со всех сторон, и, чтобы не быть безжалостно смытым ею… приходилось лезть в воду.

Просто так никтo не желал везти через пролив. Нужно платить. И это после того, когда тысячи миль оставлены позади. Но никуда не денешься. Нужны юани. Вечер был посвящен изъятию банкнот из касс мелких лавочек.

Один сердобольный рыбак согласился за хорошую сумму перевезти через пролив. К следующему дню сампан пристал к берегу недалеко от Вэйхая.

Здесь было спокойно. Вечером автобусом до Циндао. Теперь Рус удалялся от столицы, от сыщиков. После Циндао стало ясно, что его караулят по всему центру и побережью страны. Но кто там ночью звериным рыком распугал засаду? Надо было уносить ноги, и монах не сдерживал их.

Рус тревожно проваливался в лихорадившее забытье.

Глава седьмая

О, жестокий ритм природы:

Люди падают в траву…

Ну, поплакал — и забудь!

Борис Олейник

Вечерняя заря образно живописала вытянутыми вдоль ломаных очертаний вершин багряно-кровавыми облачками. Разноцветные штрихи, притемненные общей тенью надвигающейся ночи, палитра расплывающихся по небу красок будили воображение и давали простор фантазии. Поразительно далеко и близко для человека творимое. Вот принимается как свое, неделимое. Сильно: по-родному грустно и щемяще. Вот так бы и смотрел, и стремился в те просторы и разумом, и телом.

«Природа — она в каждой клеточке твоего тела, потому и ты так близок к ней высшим своим совершенством — разумом. И грезишь, и плачешь. Ликуешь, восторгаешься. Готов за крохотную частицу полной гармонии жертвовать всем собой, лишь бы люди видели, познавали совершенство существующего, неисчерпаемость имеющегося. Природа вечна, а потому неповторима и неповторяема: бесшабашная, как самая неудержимая фантазия.