Воспоминания Калевипоэга

Приготовился он к броску. А допрежь того многозначительно произнес: дескать, чему быть, того не миновать, но чтобы никаких свар и ссор. Кто дальше камень кинет, тот король, и вся недолга. Честная игра благородных людей, все без обмана.

Со свистом взлетел его камень. Да, это был богатырский бросок, и на всякий случай мы со средним немного попятились. Ибо наш старший пульнул свой камешек прямо вверх, аж в самые облака. На время он вообще скрылся из виду. А когда вновь показался, стало ясно, что и полверсты не пролетит. Возблагодарил я в душе всех известных мне богов — слава тебе, тетерев, один утерся, не видать ему королевской короны как своих ушей. Ура, ликуй, Эстония, не сядет бабник на твой престол!

Со вполне понятной тревогой стал я ожидать броска дорогого моего среднего брата. Неужто эта мякинная башка провал старшего себе на ус не намотает?

Вид у среднего был зело деловой. Он по примеру старшего также свой бросок торжественным заявлением предварил:

Проложил мне брат дорогу, Проторил он мне тропинку…

Это было хорошо сказано! И когда он добавил, что:

Так и быть — по той тропинке Вслед за ним я зашагаю! —

я от души пожелал ему полного в сем успеха.

С шумом взвился вверх второй валун. Я замер в волнении, ногти в ладонь впились — сей был брошен куда толковее! Но увы! (Вернее, ура!) Траектория полета подкачала. Чуток через озеро камень не перелетел, упал в воду возле берега. Результат для молодого здорового мужика, прямо скажем, хреновый.

В предвкушении великой победы сердце мое забилось, как овечий хвост. Ежели я не растеряюсь, ежели не дрогнет моя рука, то вскорости дождется радости Эстонская земля, испытает счастье быть под моей державой.

Ни для чего иного, как только чтобы с волнением справиться, произнес и я краткую речь, в коей братьям о младенческих своих летах напомнил и о матушке нашей:

Подрастай, мой пастушочек, Возмужай, могучий пахарь, Сильным воином окрепни!

Так, бывало, баюкала меня матушка в давние времена; с той поры я подрос, возмужал и закалился, причем последнему мои любимые братья немало споспешествовали, и теперь, в сей решительный час, я великую мощь и крепость в себе ощущаю, что позволяет мне со взрослыми мужиками на равных быть. Тому убедительное доказательство я представить не замедлю.

И с этими словами принялся я камень себе искать. Рыл, перебирал, отбрасывал, прикидывал. Хотелось мне подходящий найти, чтоб поплоще был, чтобы, коли запустить его не слишком высоко, долго по воде прыгал.

И вот вышел я на старт. Мысленно поклялся богам, эстонскому народу и даже народам пограничных стран, что ежели победу одержу, то сроду об этом никто не пожалеет!

Быстренько помассировал плечо и предплечье. Троекратно на ладони поплевал. Трижды вздохнул глубоко. И!..

И он полетел. Ну и полетел же! Еще не приземлился, а уже ясно было: победа за мной.

О радость! О счастье! Камень плюхнулся прямехонько на другой берег. Я превзошел братьев! Я король!

Побежал я взглянуть на результат. Прямо через озеро вброд побежал, чревом воду столь мощно надвое разделяя, что братья могли за мной по дну следовать, ног не замочив.

Старшего брата камень валялся в озере, среднего — на краю берега, половина камня в воде мокла, половина на прибрежном песке сохла. А мой камень, достойный краеугольным камнем престола стать, возлежал посреди зеленого луга.

Ну, а братья, что они по этому поводу думают? Признают ли мою победу? Что за диво! Они не только не прекословят, а вроде бы даже рады.

Подошли оба ко мне и руку мою крепко пожали. Затем старший сказал:

Ныне, божеским веленьем, На песке явились знаки, На траве легли отметки, Наших судеб начертанья. Ныне — ведомо и зримо: Кто, по отчему завету, Наречется нашим князем!

Я инда прослезился от умиления. И подумал, что надобно бы братишек как-нито утешить, подбодрить, что ли, ведь королевская милость — великое дело, о королевской милости долго помнят, детям да внукам рассказывают. Однако, как видно, ни старший, ни средний в утешении не нуждались, оба с довольной миной друг на друга поглядывали.

В конце концов, решил я, ведь в том, что произошло, ничего неожиданного не было. Я же с младых ногтей ведал об избранности своей. Кто бы, кроме меня, мог вдруг, королем оказаться?

Братья почтительно разрешения у меня испросили совершить надо мною обряд помазания на царство, как положено королю. Ах, вот как? Даже помазание? Об этом я и мечтать не смел и, конечно, милостиво согласился…

Зачерпнем воды озерной, Брата младшего омоем, Пусть он телом закалится, Пусть он духом просветлеет! Обрядим его достойно, Гладко волосы расчешем, — так сказал старший брат.

Усадили меня братья на пенек и раздели догола. Только меч на поясе оставили. Я тогда понятия не имел, что это за помазание, а потому не сопротивлялся.

Сидел я на пеньке в натуральном виде. Чтобы не мешать братьям магический обряд совершать, я на муравьиные укусы не отвлекался. А муравьев там было как собак нерезаных, и таких же злых! Братцы же наносили целую кучу мелкой гальки и принялись меня энергично натирать ею. Оба они сроду усердием не отличались, а тут, дорвавшись до должности королевских массажистов, небывалое рвение проявили. Вскорости заблестел я, словно медный котелок после субботней чистки, все тело было красное и горело адским пламенем, но я ни спереди, ни сзади звуков никаких не издавал, терпел молча, королевское достоинство уронить опасаясь.

Засим окатил меня старший брат водой из озера. А дело-то было ранней весной, водичка была не сказать чтобы теплая, да и прозрачностью не отличалась. И почему-то полно воды у меня в ушах оказалось, насилу вытряс. Но все это было безделкой и детскими игрушками по сравнению с чесанием головы, к чему братья приступили с великой ретивостью.

Смолоду отличался я буйной шевелюрой. Будучи по натуре противником всяческой суеты, а тем паче кокетства, я волосья отродясь гребнем не баловал. Важно не то, что снаружи, а то, что внутри, так я всегда считал и обычно космы свои пятерней, так называемым гребешком Калевипоэга, расчесывал. Оттого и мучения теперь велики были. Стараниями братьев волос на моей голове изрядно поубавилось. Выдранные лохмы валялись вокруг, словно солома возле риги нерадивого хозяина. Я даже маленько забеспокоился и попросил братьев рвение свое умерить. Они же словам моим не вняли и продолжали трепать поредевшие космы, лишь тогда истязательство прекратив, когда средний брат, плоды совместных трудов довольно оглядев, с ехидной ухмылкой сказал, что плешивая голова почтение всякому внушает. Должен отметить, что это злодейское причесывание моему преждевременному облысению начало положило, о чем летописцы не нашли нужным поведать (и правильно сделали).

Поскольку с волосами, по мнению братьев, было все в порядке, началась смазка (может, сие и называлось помазанием?). Я и тому противиться не стал. Покорно сидя на пне, поглядывал я на братьев, а они, из мешков горшочки с медом да с гусиным салом достав, телеса мои умащали, тайно переглядываясь и посмеиваясь. Начал я смекать, что братья шутят со мной шутки не гораздо добрые. Но опять промолчал. Хорошо смеется тот, кто смеется последним!

Глядел я на бегающих по голым моим лядвиям рыжих муравьев, на клочья волос, в траве вокруг пня разбросанные, и в душе у меня черная злоба росла. Не над братом родным здесь глумятся и изгаляются — над законным правителем Земли эстонской! А это уже плевок на весь народ! Однако и тут смолчал я, ибо некий внутренний голос шепнул мне, что не пристало голому королю мечом размахивать.