Воспоминания о Николае Глазкове

Николая Глазкова всегда манили, притягивали края российского Востока. Его тяга к путешествиям на Восток была во многом тягой к первозданности, «непочатости» природы, к незамутненной чистоте «незнамых» рек… К землям, от которых веет детством человечества…

В очередную поездку на Дальний Восток Н. Глазков отправился уже в следующем, 1976 году. В августе от него пришло письмо, извещавшее об этом: «Дорогой Слава! Сегодня я купил билет на поезд „Россия“: Москва — Владивосток. Из Владивостока собираюсь махнуть на Сахалин… Мне предстоит совершить великое, утомительное и увлекательное путешествие…»

Николай Иванович остался доволен этим «великим, утомительным путешествием». И конечно же, он с удовольствием сообщал, что «…купался в заливе Анива, Татарском проливе и на обратном пути в Амуре».

Глазков был абсолютно лишен какой-либо манерности, так же как какой-либо фальши в характере.

Как-то я послал Николаю Ивановичу обзор поэтической почты, опубликованный в нашей молодежной газете.

Глазков написал:

«Обзор правилен и справедлив. Кто-то когда-то придумал влюбленного в розу соловья. Это было поэтично, а потом стало шаблонно. Многие поэтические находки становятся трафаретами, но не все.

— Большое видится на расстояньи! (С. Есенин). Здесь афоризм, который тверже образа.

Я, лично, предпочитаю прозаизмы поэтичности. Русские пословицы и поговорки, кратко излагающие все философские системы, в основном прозаичны».

Эта самохарактеристика, думается, очень важна для понимания творчества Глазкова.

Во время одной из московских встреч речь у нас зашла о свободном стихе, я спросил Николая Ивановича, как он относится к верлибру.

— Положительно, — сказал Глазков. — Это неправильно, когда спорят о свободных стихах. Есть поэзия, а есть непоэзия, независимо от того, верлибр это или рифмованная белиберда.

Помнится, появилась как-то в «Комсомольской правде» заметка об авторе, который написал целую книгу стихов-палиндромов. Речь шла о том, что никак эту книгу не удается издать, несмотря на рекомендации таких поэтов, как Николай Глазков и Владимир Солоухин.

Конечно же Николай Иванович приветствовал такую рукопись, ибо хорошо понимал, что подобные эксперименты со словом идут в русле обогащения поэтического языка, а не обеднения его. Обедняют поэзию (да и любое искусство) как раз выхолощенная логическая бесспорность мышления и, соответственно, языка.

К сожалению, насколько мне известно, вышеупомянутая книга так и не издана.

Постоянная игра со словом была естественным состоянием Глазкова. (Кстати, название одной из книг его — своего рода перевертыш фамилии поэта — «Вокзал».) И не следует понимать такую игру, как нечто несерьезное, поверхностное — она характеризует естественный процесс постоянной внутренней работы поэта.

Глазков, великолепно чувствовавший язык, был увлечен такой игрой, пробуя слово на вкус и цвет, гибкость и парадоксальность. Отсюда — его акростихи, шарады в стихах, отсюда — и необычайная раскованность поэтической речи. А также — ее органическая естественность.

В его письмах, открытках, автографах на книгах — россыпь стихов, которые появлялись экспромтом, благодаря этой вот непрекращающейся работе. Можно сказать, что Н. Глазков обладал мгновенной поэтической реакцией при виртуозном владении словом.

Вот пример серьезнейшего, глубокого по мысли и показательного по лаконизму акростиха:

Не очень трудно безрассудно Идти проторенной тропой, Любым героем стать нетрудно, И трудно быть самим собой! Нет если собственной задачи, Успехи — те же неудачи!

Это стихотворение, впрочем, как и немало других, было впервые опубликовано в нашей молодежной газете. Помимо чисто поэтических публикаций, немало стихов, заметок, шарад, афоризмов Глазкова увидело свет в разделе сатиры и юмора «Алиби».

Читателю почти неизвестны афоризмы Глазкова, а среди них есть замечательные. Приведу некоторые из них, опубликованные в свое время в «Магаданском комсомольце»:

«Азбучные истины не должны начинаться с „Я“.

Благородству сопутствует тактический проигрыш и стратегический выигрыш. [17]

В прозаических текстах имеется достаточное количество самых изысканных рифм, но они, как поэтические души, удалены друг от друга.

Домашняя хозяйка без комнаты — все равно что нация без территории.

Жизнь — искусство для искусства: люди живут, чтобы жить!

Истина, любя доказательства, очень неохотно живет на правах аксиомы.

Краткость — ЕДИНСТВЕННАЯ сестра таланта!

Великие люди тем и отличаются от ничтожных, что признают свои ошибки!

Некоторые люди относятся к болезням, как к службе, и выполняют предписания врачей, как указания вышестоящих инстанций.

Господь создал кино, а черт — телевизор!»

17

Как это подходит к самому Николаю Ивановичу! — Примеч. автора.

Глазков отрицательно относился и к телевизору, и к личному автомобилю: он был ХОДОК в старом, добром смысле этого слова — ходок за Истиной и Красотой…

Летом 1977 года автор этих строк проводил свой отпуск на заполярном острове Врангеля с археологами, которые обнаружили там древнеэскимосскую стоянку. В первые дни после прибытия на остров я написал Николаю Ивановичу весьма восторженное письмо о красотах Врангеля. За те полтора месяца, что я пробыл там, на остров всего три раза прилетал вертолет. И, несмотря на это, ответное письмо Глазкова успело найти меня здесь. Невзирая даже на то, что на конверте стоял такой адрес: «Северный Ледовитый океан, остров Врангеля, С. П. Рыжову»… В нем были стихи, которыми откликнулся Николай Иванович на мое послание.

Услышав рассказ об интересном событии, примечательном происшествии, Глазков всегда остроумно комментировал его и добавлял:

— Об этом надо написать стихи!..

Последняя фраза была характерна для Николая Ивановича. Например: «Относительно того, что осень — обратное зеркало весны, а лето и зима симметричны незеркально, сказано очень верно. Об этом надо написать стихи!»

Сразу после возвращения с Врангеля я опубликовал проблемный очерк об острове, где в это время организовывался заповедник, и выслал газету Глазкову. Николай Иванович откликнулся так: «Из гоголевских героев на Крайнем Севере больше других порезвились Плюшкин и Ноздрев! Плюшкин создал на острове оленеводческий совхоз, а Ноздрев избороздил почву бульдозером и усеял местность осколками битой посуды».

Глазков чрезвычайно остро реагировал на случаи безобразного отношения к природе, к ее богатствам:

Что такое лесосплав На реке великой Лене? Это лесоистребленье! Или я не прав? По теченью древесина Даром плотогонится. Только эта дармовщина Дорого обходится!

Как утверждение нормы человеческого отношения к природе звучит стихотворение Н. Глазкова «Священные деревья»:

Я не вижу в этом суеверья, В том, что есть священные деревья. Так священны дивная природа И святая собственность народа!

Ничто так не гневало Николая Ивановича, как идиотизм бездумного потребления, паразитическое отношение к Отечеству и его сокровищам, никто не вызывал у него такую острую неприязнь, как бюрократы и чиновники всех мастей.

Глазков сам немало пострадал от них — известно, как труден был его литературный путь.

Однако никогда он не жаловался, лишь однажды промелькнула в переписке горечь. Это случилось, когда я отправил ему книжку со своей литзаписью одной местной сказительницы. Николай Иванович ответил: «Спасибо за литературную запись с трогательной надписью. Вы очень хорошо изложили все это, а книга вызвала у меня чувство некоторого сожаления. Прекрасный русский язык и души прекрасные порывы расходуются на ложную… мудрость… Лучше бы Вы написали книгу об острове Врангеля».