Воспоминания о русской службе

Сотня, а то и больше каяков цепью, на расстоянии шагов ста друг от друга, вышли в открытое море, туда, где предположительно находился калан. Обнаружили его примерно в морской миле от берега. Первый, кто его заметил, выплыл из ряда, направился к зверю и у того места, где он появился, поднял весло. Затем все остальные каяки широким кольцом окружили это место. Поскольку калан не может долго находиться под водой, он скоро опять всплыл, на сей раз за пределами кольца. Его заметил другой охотник, который действовал точь-в-точь как первый, и так продолжалось, пока калан не очутился в кольце каяков; от страха животное все чаще ныряет и все быстрее всплывает, чтобы набрать воздуху. Потому и замечают его все чаще, и кольцо каяков сжимается. Как только расстояние позволяет, начинается стрельба, но не по цели — лучник стреляет в воздух, рассчитывая поразить жертву сверху. С большой сноровкой калана таким вот образом осыпают стрелами. Если одна из них попадает в животное, наконечник, застрявший в шкуре, отделяется от древка, калан ныряет, но древко плавает на поверхности, так как жилой прикреплено к наконечнику. Калан бьет по древку, ломает его, но в итоге все эти обломки, прикрепленные к жиле, плавают сверху. Одна за другой стрелы вонзаются в калана, он их ломает, но освободиться не может, они все больше затрудняют ныряние и, в конце концов, делают невозможным. Наконец один из охотников подплывает и убивает животное ударом весла по носу.

Убитого калана кладут поперек нескольких каяков, все охотники собираются и выясняют, кто же лучший охотник. Тут тоже действуют особые правила. Калана присуждают тому, чей наконечник сидит в определенном месте шкуры, а вовсе не тому, кто добил зверя. Это весьма любопытно, ведь ни одна стрела не наносит животному смертельной раны, более того — ни одна рана не может и не должна кровоточить. Но, по старинному обычаю, стрелок, попавший в это место, считается добытчиком. Кстати, ему достается только почет, доля же в добыче ничуть не возрастает, ибо добыча — собственность всех участников охоты. Поскольку все стрелы были маркированы, счастливца нашли быстро, и лодки с триумфом вернулись на остров. Удивительно красивое зрелище — впереди каяк с добытым каланом, исчерна-коричневым, серебрящимся белыми волосками, за ним и вокруг пляшут на волнах другие каяки, а в них охотники, в своих серо-белых перьях похожие на огромных морских птиц.

Шкура этого калана оказалась на редкость красивой, барон Корф купил ее, но не за установленные 350, а за 500 рублей серебром. На соседнем Медном острове в фактории компании было еще пять ранее добытых шкур, которые правительство пока не выставляло на продажу. Мы хотели приобрести три из них, но, увы, сильное волнение не позволило нам причалить к острову.

Обратное плавание выдалось холодным, штормовым и длилось почти целую неделю. После недолгой остановки во Владивостоке мы выехали в Хабаровск.

В том же году я снова отправился в Забайкалье, чтобы продолжить изучение жизни коренных народов.

СЕЛЕНГИНСКАЯ И БАРГУЗИНСКАЯ ДУМЫ

На этот раз я поехал к бурятам селенгинской и Баргузинской дум, которые кочевали или жили оседло между озером Байкал и монгольской границей.

Вдоль по Селенге расположены станицы Селенгинско-го казачьего войска. Это войско, куда входили и некоторые из оседлых бурят, совместно с частями Амурского казачьего войска несло охрану российской границы. В совокупности они составляли армию численностью 160 тысяч человек. Кроме того, селенгинские казаки предоставляли охрану для каторжных тюрем. В станицах занимались земледелием и скотоводством, однако ж главным источником доходов было рыболовство. Озеро Байкал и реки его бассейна чрезвычайно богаты рыбой, которая в Сибири заменяет селедку, — омулем.

Оттуда я поехал дальше на север, в баргузинскую степную думу, последнюю из тех, что мне надлежало посетить. Жизнь тамошних бурят не слишком отличается от жизни бурят агинских. Только у них большую роль играет и рыболовство, а в северных районах их территории, где начинается таежная зона, еще и охота. Это чисто кочевой народ, особенно славящийся своими лошадьми.

С севера и с востока баргузинская область окружена почти непроходимыми горами и тайгой, которые образуют охотничьи территории орочонов и прорезаны бесчисленными большими и малыми реками системы Витима и Верхней Ангары. Эти реки и их долины, очень богатые золотом, уже тогда привлекали множество золотоискателей. Но добраться до них было так трудно, что в то время, когда я навестил охотничьи территории орочонов, там существовали только мелкие разрозненные прииски. Позднее они стали богатейшими золотодобывающими предприятиями Сибири. Чтобы доставить в глубину этих дебрей провиант и необходимое оборудование, требовались выносливые, особо обученные лошади. Специальностью баргузинских бурят как раз и было разведение и обучение экспедиционных лошадей, отличавшихся просто невероятной выносливостью, непритязательностью и ловкостью. Ни цирк, ни конный конкур не требуют от лошадей такой храбрости, силы и проворства, какие баргузинский бурят полагает естественными для своей лошади. Если животное не отвечало этим требованиям, его забивали. Обучение лошади обычно занимает 5–6 лет, сначала четырехлеток просто сопровождает экспедицию, потом проверяется на предмет своих умений как вьючная лошадь под легкой кладью и, наконец, в возрасте 10–12 лет, уже привыкнув ко всем опасностям и трудностям тайги, может по-настоящему служить экспедиционной лошадью. Такая хорошо дрессированная лошадь зачастую стоила вдесятеро больше необученной.

ОРОЧОНЫ

Чтобы дать читателю картину образа жизни этих последних представителей доисторического народа, расскажу о моей первой встрече с орочонами.

В Баргузине я обзавелся четырьмя экспедиционными лошадьми и в сопровождении двух опытных тунгусских проводников и моего постоянного драгомана Моэтуса отправился в охотничьи угодья орочонов. Однажды утром после трех дней пути через тайгу мы вышли к горному озерцу, окруженному лесистыми возвышенностями. Лагерь мы разбили в том месте, где в озеро впадала шумная горная речка. Пока проводники разжигали костер, мы с Моэтусом ручной сетью ловили форелей. Озеро было примерно 1000 шагов в длину и 500 в ширину. Когда мы расселись вокруг костра, чтобы почистить рыбу и запечь ее на углях, один из тунгусов-проводников указал на прибрежный камень по ту сторону речушки, и мы увидели там неподвижно лежащего человека, который наблюдал за нами. Поскольку он совершенно сливался со своим окружением и не шевелился, мы сами нипочем бы его не заметили, как не заметили бы глухарку или иное серое животное. Должно быть, он наблюдал за нами уже довольно давно, потому что, когда наш проводник сделал ему знак рукой и что-то крикнул, он исчез с камня и вскоре появился у костра, причем совершенно беззвучно. Это и был первый орочон, встреченный нами в тайге, — малорослый пожилой мужчина в кожаной рубахе и берестяном капоре, к которому крепился кусок ткани, свисавший ему на плечи и на грудь. Изрытое морщинами, очень скуластое лицо намазано дегтем для защиты от мошкары; глаза маленькие, живые. Мне бросились в глаза маленькие руки и ноги, обутые в кожаные чулки с толстой подметкой из кожи и конского волоса, позволявшие ему по-кошачьи бесшумно пробираться по тайге.

Сперва орочон робел и держался в сторонке, но, когда наши тунгусы угостили его чашкой кирпичного чая, сдобренного талканом (подсушенным молотым ячменем) и бараньим жиром, да еще поднесли горящую трубочку, он приветливо улыбнулся и присел к огню.

Моэтус с ним объясниться не мог, не в пример тунгусам. Им он сказал, что рано утром уложил за озером сохатого, освежевал его и ободрал. Там же он оставил свой самострел. Здесь его охотничьи угодья. Я велел спросить, где стоят его чумы и где его род. Он показал на довольно высокую гору у нас за спиной и сообщил, что они там, за горой; я велел объяснить, что приехал к нему в гости и хочу навестить также других орочонов. Тунгусы уже успели рассказать ему, что я большой «капитан», а не торговец и приехал посмотреть, как живут орочоны и все ли у них благополучно. На мой вопрос, сколько в здешней округе родов, он ответил, что только он сам и его род, всего четыре чума. У него трое сыновей, и все вместе они держат двенадцать оленей, не считая телят. Их чернолесье, т. е. охотничий участок, простирается на два дневных перехода на север и на восток, здесь как раз южная граница, которая проходит по речке, названной им Ясная. Сохатого он добыл на своей границе.

Весть о том, что я приехал к нему в гости, заметно его обрадовала. Раскинув руки, он показал во все стороны и объявил, что я могу у него охотиться сколько угодно и на любого зверя, он и семью свою сейчас приведет, тогда мы все вместе сможем поесть столько мяса, сколько пожелаем, ведь сохатый очень большой. Я поблагодарил и сказал, что буду ждать его здесь, если это место стоянки лучше того, где сейчас стоят его чумы. Засим он исчез в тайге так же внезапно, как и появился.

Наш проводник настоятельно отсоветовал нам объединять наш лагерь с орочонской стоянкой, чтобы ни нас, ни лошадей не мучила мелкая оленья мошка, которая докучает животным куда сильнее иного таежного гнуса, и чтобы луговая трава досталась нашим лошадям.

Солнце стояло еще высоко, когда мы снова увидели старого орочона — верхом на большом красивом северном олене, нагруженном домашним скарбом, он спускался к нам по крутому склону. В подарок он привез нам берестяное ведерочко с парным оленьим молоком и связку до ужаса вонючего дикого чеснока — черемши. Чеснок этот мы охотно отдали тунгусам, у них он считается особенным лакомством.

На наше предложение стать лагерем поодаль от нас старик тотчас согласился. Он поставит для нас тут чум и будет считать своими гостями. А собственное стойбище его будет за озером, где много хорошего мха, который для оленей куда лучше мягкой приречной муравы.

Временно сложив свой скарб возле нашего костра, он опять взгромоздился на оленя, подобрал ноги повыше и въехал прямо в озеро. Животное вошло в воду с заметным удовольствием, ведь при этом оно избавлялось от мучителей-насекомых. Пока олень плыл через озеро, седок его ничуть не вымок, балансируя на коленях в седле меж рогами.

Сын его, появившийся вскоре, с помощью тунгусов быстро соорудил из жердей, больших сучьев и древесной коры превосходный чум, даже занавеску у входа пристроил, развернув войлок, служивший чепраком. Так мы были защищены от дождя и ветра, да и от гнуса тоже, достаточно выкурить его из чума дымом и закрыть вход занавеской.

В чуме мы впервые крепко проспали до рассвета, не страдая от мошки и гнуса. До сих пор, чтобы избавиться от этих кровососов, мы поневоле ложились прямо в дыму костра, а если ветер менял направление, перебирались на другое место или же с головы до ног закутывались в войлочное одеяло, что весьма затрудняло дыхание.

Утром, когда мы вышли из чума, проводники и орочонский родоначальник уже сидели у костра, а над огнем кипел чайник. Мы искупались в озере, чем повергли в изумление и наших тунгусов, и старика орочона, ведь подобно бурятам они избегают воды и соприкасаются с нею, только пересекая реки и озера.