Воспоминания о русской службе

По рекомендации барона Корфа я получил должность в ведомстве благотворительных учреждений императрицы Марии Феодоровны ^{79} , стал начальником канцелярии опекунского совета воспитательных заведений для молодых девиц в Смольном ^{80} . Работа, предстоявшая мне, отнюдь не отвечала моему идеалу, будучи полной противоположностью прежней моей деятельности. Я привык к большой самостоятельности в примитивной обстановке, где все еще только создается. Здесь же я попал в косную систему, где все насквозь пропахло придворной традицией — документы, люди, нравы и обычаи, особенно в Смольном, месте моей новой службы, где многие мои подчиненные родились и выросли, жаждая и добиваясь только одного — чинов своих отцов и дедов. Со временем, однако, у меня появился интерес и к этой деятельности. Если в Сибири я узнал примитивнейшие народы и самые низы огромной Российской империи, то здесь мне представилась оказия познакомиться с элитой российского цивилизованного мира и высшим обществом.

Проработав в этом ведомстве пять лет, я оставил государственную службу и поселился с семьей в новоприобретенном имении Александровка, что в Царскосельском уезде ^{81} , неподалеку от Петербурга. Я занимался собственными делами и как уездный гласный ^{82} участвовал в работе земской управы, а вскоре был избран ее председателем. Здесь я вновь нашел то, чего мне так недоставало в Смольном, — обширное, многогранное поле деятельности ^{83} , которое требовало всех моих сил и полностью меня удовлетворяло. Грянувшая война положила конец всему ^{84} . Но об этом позже.

ЗОЛОТЫЕ РУДНИКИ КВАНТУНСКОЙ ОБЛАСТИ

По поручению императрицы Александры я в первый год Русско-Японской войны вместе с еще одним камер-юнкером выехал на фронт — в Мукден и Ляоян, чтобы вручить солдатам подарки императрицы.

Тогда же я получил и приватное поручение от великого князя Николая Николаевича, будущего верховного главнокомандующего в мировой войне. Великий князь хорошо знал меня и мое умение разобраться в сложных делах и быстро их исполнить, особенно если дела были не мои собственные. В своих делах мне всегда не хватало стимула собственной выгоды, так что сам я не достиг материального благоденствия, хотя и способствовал процветанию других. Крупные начинания, если они были не просто денежной спекуляцией, но имели благородную культурную цель, всегда интересовали меня и побуждали к действию.

Поручение великого князя было как раз такого свойства ^{85} . Речь шла о том, чтобы закрепить за великим князем богатое золотое месторождение, открытое неким инженером Пузановым ^{86} при строительстве моста на Квантунском полуострове неподалеку от Порт-Артура перед началом Русско-Японской войны. Для этого надлежало заверить договоры, которые Пузанов заключил с владельцами земли, китайскими крестьянскими общинами, у российского наместника, адмирала Алексеева ^{87} , а затем и у китайского правительства. Алексеев к тому времени успел бежать из Порт-Артура в Мукден, а в Ляояне находилась ставка верховного главнокомандующего Куропаткина ^{88} . Порт-Артур японцы уже взяли в осаду, и, когда я приехал в Мукден, как раз шло первое большое сражение при Вафангоу, в самом узком месте Квантунского полуострова, неподалеку от золотого месторождения.

Мне представился случай следить по штабному телефону за всем ходом сражения, которое закончилось дальнейшим отступлением российских войск, и наблюдать величайшую растерянность армейского руководства, совершенно не готового к такому исходу. Оно твердо рассчитывало снять с крепости Порт-Артур сухопутную осаду и помешать японцам закрепиться на полуострове. Командование армией очень страдало от раздоров и соперничества двух командующих — наместника Квантунской области Алексеева в Мукдене и командующего сухопутными силами Куропаткина в Ляояне, — они имели свои штабы и издавали противоречивые приказы. Императрица Александра ^{89} направила нас к ним обоим, а, кроме того, я, как упомянуто выше, имел поручение от великого князя Николая Николаевича к адмиралу Алексееву по поводу золотого месторождения.

Надежды, связанные с этим месторождением, были очень велики, и Алексеев под тем предлогом, что после победоносной войны преподнесет эту концессию в подарок императору, отказался выполнить требование Пузанова и отобрал у него предварительные соглашения. По сути же, Алексеев хотел сам завладеть рудниками. Этот эгоистичный и лукавый интриган сумел хитро подольститься к царю и занять ответственный пост наместника Дальнего Востока. Он был весьма неприятно удивлен, когда я передал ему собственноручное послание великого князя, в коем тот сообщал, что приобрел все права на находку Пузанова и просит передать мне все договоры, заверенные его, наместника, подписью. Алексеев объявил, что запер эти документы в ящике своего письменного стола в Порт-Артуре и сюда с собою не взял, а потому не может сейчас ни заверить их, ни переслать через меня великому князю, но непременно сделает это, как только осада Порт-Артура будет снята. Мне такая отговорка показалась подозрительной. Великий князь просил меня обязательно привезти эти бумаги, что я ему твердо и обещал. Я попросил у Алексеева разрешения вызволить для него эти бумаги из осажденного Порт-Артура, чтобы он мог подписать их здесь, в Мукдене. Пусть только снабдит меня письмом к адмиралу Стесселю ^{90} , тогдашнему защитнику Порт-Артура, с распоряжением забрать бумаги из его, Алексеева, письменного стола и вручить их подателю письма. Предложение было Алексееву явно не по душе, но, считая план неосуществимым, а потому неопасным, он, чтобы отделаться от меня, все-таки написал Стесселю.

Я был почти совершенно уверен, что сумею выполнить свою затею. Уверен потому, что случайно встретил здесь бурятского студента-переводчика, с которым познакомился в Урге у хутухты, богоравного главы монгольских ламаистов. Уже тогда он продемонстрировал свое необычайное красноречие и находчивость, а равно и дипломатические способности; здесь он был в китайском платье и выглядел настоящим китайцем. В Мукдене я нанял его как личного секретаря и посредника, благодаря чему за время пребывания в Маньчжурии смог значительно лучше ознакомиться со всем, что интересовало меня в здешних городах, и завязать контакты с китайцами. Сей молодой человек тотчас изъявил готовность, переодевшись китайцем, пробраться в Порт-Артур.

Спустя две недели, выйдя утром из салон-вагона, который в Мукдене служил мне квартирой, я увидел под вагоном старого, слепого, оборванного китайского нищего. Он протянул мне чашку для подаяний, куда я бросил несколько медных монеток. После этого он, к моему изумлению, разодрал на груди лохмотья и извлек долгожданные документы. Тут только я узнал своего храброго посланца. Я так обрадовался, что обнял грязного нищего и, к удивлению очевидцев, затащил его в свой вагон, подкрепил там бутылочкой шампанского и вручил в награду увесистый столбик золотых монет.

В тот же день Алексеев пригласил меня к себе в спецпоезд на обед в честь великого князя Бориса Владимировича, только что прибывшего на фронт. После обеда я попросил Алексеева уделить мне несколько минут для частной беседы касательно очень важного дела, которое не терпит отлагательства. Мы прошли в его спальный вагон, одновременно служивший кабинетом. Там я передал ему доставленные нищим бумаги, которые он полагал надежно укрытыми в Порт-Артуре от чужих посягательств. Лицо его исказилось, едва он увидал документы у меня в руках, но ничего не поделаешь — пришлось подписать их в моем присутствии. «Находка эта столь значительна, что располагать ею может лишь Государь император! — вскричал он. — Если Пузанов прав, можно будет возместить все военные расходы. Я посчитаю своим долгом поставить Государя в известность, что великий князь, сам претендуя на эту находку, помешал мне исполнить мой долг и повергнуть сие сокровище к стопам Его величества. Пузанов получил бы от Государя соответствующее вознаграждение и в убытке бы не остался». Я на это не ответил ничего, только на прощание сказал, что, по моему убеждению, помыслы великого князя не менее лояльны и благородны, чем помыслы его высокопревосходительства, и в данном случае Николай Николаевич ^{91} , разумеется, преследует отнюдь не личную выгоду. Государю, безусловно, известно уже, чего добивается великий князь. Засим я распрощался с Мукденом и с Алексеевым. Так как поручение императрицы было исполнено и подарки розданы в полки, наутро я приказал прицепить мой вагон к санитарному поезду, шедшему во Владивосток, и поехал по железной дороге через Хабаровск и дальше пароходом вверх по Амуру через Сретенск — в Петербург. Там великий князь радостно принял от меня бумаги и очень смеялся, когда я рассказал, каким образом выудил их у Алексеева.

Мой посланец-бурят вместе с этими документами доставил от Стесселя чрезвычайно важные шифровки о положении в Порт-Артуре. В штабе живо интересовались, кто и как вынес все это из осажденного города. Но я не назвал своего тайного агента, зная его нежелание поневоле заниматься контрразведкой, ведь, по его словам, он предпочитал жить как безобидное частное лицо, продолжая ученые студии маньчжурского, китайского и японского языка. На это опасное предприятие он согласился не только из симпатии ко мне, да и вознаграждение, которое я передал ему от имени великого князя, было не главное. Лишь спустя несколько лет мне стало ясно, каковы были подлинная профессия и истинные мотивы этого своеобразного и разносторонне одаренного человека.

Вскоре после возвращения с театра военных действий я с семьей переехал в Царское Село.

Дети подрастали, а значит, нуждались в хорошем школьном образовании. До тех пор моя жена и дети жили то в Петербурге, то в Александровке, а то и в Эстляндии и Дерпте. Мне же приходилось постоянно разъезжать между Петербургом, Царским Селом и Александровкой, довольствуясь мимолетными встречами с семьей.

Общие политические брожения в народе и в чиновничестве в 1905 году требовали от меня как председателя земской управы постоянного пристального внимания к моим ответственным обязанностям, особенно оттого, что к моему земству принадлежали резиденции двора: Царское Село, Гатчина, Павловск и Красное Село. По этой причине я вынужден был отойти от большинства предприятий, в правлении которых работал.