Воспоминания о Штейнере

Но характеристика его педагогических идей, описание методов предметного преподавания, круга предметов, их чередования и т. д. есть уже тема специального исследования по педагогике, т. е. один из томов, от которых я должен отказаться, ибо тема моя — сама личность педагога; поэтому здесь я понятие "ПЕДАГОГ" беру не в академическом смысле, а в личном и внутреннем.

26

В Рудольфе Штейнере, "внутреннем учителе", раскрывался педагог, незаметно окрыляющий ученика свободою и непредвзятостью; и тут педагог сливался с мыслителем; автор "ФИЛОСОФИИ СВОБОДЫ" показывал в годах общения с учениками ученикам, что опыт вживания в философию свободы — уже не философия, а самый путь свободы в нас; и этот путь имманентен пути посвящения; более того: путь посвящения нашего времени — путь посвящения в свободу; в христологических курсах своих он наглядно вскрыл, как эта воистину человеческая свобода вскрылась впервые в личности Иисуса, как свобода от кармы; а по существу, все наши несвободы, начиная от быта, условностей суждения, общественного мнения, суть последствия социальной кармы, корни которой — карма личности; но путь освобождения не есть путь освобождения лишь "ОТ ЧЕГО-НИБУДЬ", но и "ДЛЯ ЧЕГО-НИБУДЬ"; и это "ДЛЯ ЧЕГО-НИБУДЬ" — творимая действительность более совершенной вселенной, с которой мы имманентны сперва там, где ставим себе свой идеал; но идеал в свою очередь уже живет в любой из наших идей; философия свободы есть рассказ о том, что абстрактный идеализм, данный нам в идеях, лишь зародыш конкретности, которая уже не только идеализм, но "идео — реализм"; и даже не идео — реализм, а целое круга абстрактных миросозерцании. Свобода в реализациях идеала, т. е. свобода не "ОТ ЧЕГО-НИБУДЬ" (как в буддизме), а: "ДЛЯ ЧЕГО-НИБУДЬ" и есть одновременно: и новая философия, и "новый" подход к исторической проблеме пути. И "УЧИТЕЛЬ" Штейнер, в книге, озаглавленной "КАК ДОСТИГНУТЬ ПОЗНАНИЯ СВЕРХЧУВСТВЕННЫХ МИРОВ" [224] , свой основной философский лозунг ставит именно, как задачу пути посвящения; нельзя стать "учеником", пока не станет ясно: "ВСЯКАЯ ИДЕЯ, КОТОРАЯ НЕ СТАНОВИТСЯ ДЛЯ ТЕБЯ ИДЕАЛОМ, УБИВАЕТ В ТВОЕЙ ДУШЕ НЕКУЮ СИЛУ; НО ВСЯКАЯ ИДЕЯ, СТАВШАЯ ИДЕАЛОМ, СОЗДАЕТ В ТЕБЕ ЖИЗНЕННЫЕ СИЛЫ" [225] ("КАК ДОСТИГНУТЬ…", стр.20, Русск. изд., 1918 года).

224

Wie erlangt man Erkenntnisse der h"oheren Welten? (1904–05). Il s'agit d'un 'ecrit de base.

225

Ibid. Bedingungen: "Jede Idee, die dir nicht zum Ideal wird, ert"otet in deiner Seele eine Kraft; jede Idee, die aber zum Ideal wird, erschaft in dir Lebenskr"afte."

Глубокое убеждение пронизывало философа свободы: достижение свободы, хотя бы в непредвзятых мыслях о свободе, — есть уже путь ученичества; ибо как только мы действительно начнем свергать идолы идей в нас, мы их увидим восставшими в нас, как жизненные идеалы, и как только мы приблизимся к этим "ИДЕАЛАМ", мы увидим, что они и суть "СУЩЕСТВА" духовного мира. В этом смысле самое существо нашего искания свободы, просыпающееся в нас с особою силою именно после Штирнера, Ницше, в духовно — научном разрезе называл он импульсом Архангела Михаила, драконобора: дракон, Ариман, — власть кармы мира; и пока нам не станет ясным, что власть этого дракона в нас не столько в физическом гнете, а в моральном, мы ничего не поймем в существе кармы; внешняя карма — лишь склероз внутренней в разгоне десятков тысячелетий; то же, что склеротизуется в ужас тюрьмы, мы носим как нечто невесомое, нас проницающее: как власть "идей", не пробужденных в "идеалы". Тут — то и была спайка учителя Штейнера со свободным мыслителем Штейнером; и правила, им рекомендуемые, как учителем, были правилами вовсе в другом смысле, чем, например, догматы или Кантовы "КАТЕГОРИЧЕСКИЕ ИМПЕРАТИВЫ" долгов.

Всю долговую приходо — расходную концепцию "ДОГМАТИЗМА" и "ИМПЕРАТИВИЗМА", сего "ИМПЕРИАЛИЗМА" сознания, он превращал, так сказать, в природно — опытную проблему; нельзя ходить свободно, не сняв с себя кандалы; кандалы же — понятие растяжимое; они начинаются с неумения ступать легко: поступать; тяжелую поступь поступков, следствие которой — мозоли, можно условно рассматривать и с "ДОЛГОВОЙ" точки зрения; только надо знать, что и кредитор, и должник в этой канцелярии — "Я", забывшее о собственной свободе. И оттого — то в "учителе" Штейнере считаю я главным слова, которые он обращал к себе и которые он до конца соблюдал: ""УЧИТЕЛЬ" ДОЛЖЕН ПОСТУПАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ЕГО ПОСТУПОК НЕ СВЯЗЯЛ СВОБОДНОЙ ВОЛИ НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА" [226] .

226

Ibid. Innere Ruhe: "Richte jede deiner Taten, jedes deiner Worte so ein, dass durch dich in keines Menschen freien Willenentschluss eingegriffen wird."

Многие не могли понять до самой смерти его: как "УЧИТЕЛЬ" Штейнер мог не связывать воли своих учеников? Ну а все эти обвязанные с ног до головы лозунгами Штейнера антропософы? И тут скажу то, что есть мое глубочайшее убеждение: эти Штейнером связанные не могли быть его учениками; как же они делались членами Антропософского Общества? Очень просто: учитель "СВОБОДЫ" не мог гнать их из "ОБЩЕСТВА"; но он мог не быть членом этого общества.

Он им и не был до… последних дней.

Весь стиль моего отношения к "учителю" Штейнеру — мучительное искание гармонии понимания: как совместить мне "МОЕГО УЧИТЕЛЯ" со "СВОБОДНЫМ ФИЛОСОФОМ"… в МОЕЙ ДУШЕ: в его душе они были совмещены, а в моей была лишь проблема совмещения, в которой каждая пядь завоевывалась годами усилий.

Напомню: самый мотив появления моего у него в Кельне был не тенденцией стать "УЧЕНИКОМ" его (наоборот: идеологически я в то время не верил правоте его в постановке христианской проблемы); я явился спросить его совета: становиться ли мне на путь исторического ученичества, я спрашивал его совета, как просто честного порядочного человека, в котором был уверен. Вопрос мой к нему был вопрос искусительный; он знал свою власть над людьми; и он понял, что я увидел в нем огромную моральную силу: скажи он "ДА", он поступил бы вопреки своему убеждению; его убеждение: исторические традиции пути посвящения оборвались; сказать "ДА" он не мог; сказать "НЕТ", — значило: повлиять на меня.

Он МНЕ НИЧЕГО НЕ ОТВЕТИЛ.

Никогда не забуду своего глубочайшего недоумения: человек ехал из Брюсселя в Кельн спросить совета; человек более получаса излагал ему серьезные важные мотивы, заставляющие его приехать для вопроса о том, верить или не верить "ТЕМ", к кому влечет, кто в представлении рисуется "ИСТИННЫМИ УЧИТЕЛЯМИ" (Штейнер — не учитель, а — "ЧЕСТНЫЙ КОНСУЛЬТАНТ"); и — гробовое молчание, означающее для Штейнера… "НАПРАВЛЯЙ… ТВОЕ СЛОВО ТАК, ЧТОБЫ НЕ ПРИКОСНУТЬСЯ К СВОБОДНОМУ ВОЛЕВОМУ РЕШЕНИЮ НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА" ("К. Дост. Поз. Св. М.", стр.21).

После долгой паузы: "Свободны ли вы, например, в июле?" — "Да". — "Не приехали бы в Мюнхен? Посмотрели бы, как мы живем… В Мюнхене у нас было бы больше времени поговорить на темы подобного рода". — Чисто светское, свободное приглашение: свободно мыслящего к свободно мыслящему; и — НЕ ОТВЕТ на прямой мой вопрос, могущий выглядеть лукаво — искусительно, вроде вопроса фарисеев к Христу о Подати кесарю.

Ответ — жест, меня потрясший странным пересечением "СВОБОДЫ" с "ПРАВДОЙ ДОЛГА".

Ответ моей совести, происшедший уже в Брюсселе: после жеста, мне показанного в Кельне, после легкой этой поступи (легконогий мудрец) сразу как — то прокисли во мне доселе влекшие представления о "пастырях", "назидателях", "об учителях", "блюдущих", "пасущих", "спасающих".

Я оказался в Мюнхене.

Во время второй беседы, уже в Мюнхене, он предложил мне "УПРАЖНЕНИЯ". В моем сознании упражнения все эти еще стояли знаками некоей гиератики, бремен неудобоносимых, обязательств; словом: на минуту воскресли: традиционный "УЧЕНИК", традиционный "УЧИТЕЛЬ". И я ответил глубоко неправдиво: "Я не знаю, сумею ли я; где мне с моими слабыми силами!" Под словами о "СЛАБЫХ СИЛАХ" же в моем сознании копошилась смесь боязни с самоуничижением паче гордости. Пахнуло, вероятно, ему в нос чем — то вроде: "ВЕЛИКИЙ УЧИТЕЛЬ, СМЕЮ ЛИ Я?" А под этим, вероятно, послышалось ему нечто опереточное, вроде:

О, великий чародей,

Исцели нас поскорей!

И — строго, с молниеносной быстротой, почти со сдерживаемым гневом он отрезал мне:

"Тут не спрашивают, а пытаются действовать". Вероятно, он видел, до чего со словом "УПРАЖНЕНИЯ" во мне связывались традиционные представления об индусских йогах, гиератически магических опытах и всего того, что он, философ свободы, так глубоко не любил; ему было ясно, что упражнения в культуре мысли, путь моих живых мыслей, связанных мною же абстрактной традицией былых лет и чувственной позицией грубо понимать опыт упражнеий, — ему было ясно, что упражнения меня самого во мне же самом заштампованы предвзятостью; его ответ:

"А ты попробуй?"

Итог пробы: все то, что пело в годах моей юности ритмами "СИМФОНИЙ" и "СТИХОВ" ("МОЕ" же, только "МОЕ"!), что склеротизировали во мне не свободные от предвзятости друзья — культурники (все еще "ДОГМАТИКИ"!), хлынуло во мне из меня же: по — новому!

"УПРАЖНЕНИЯ" вернули мне в 1912 году мои темы 1901–1902 годов; вот что означало: "Попробуйте!" Все дальнейшие, интимнейшие его раъяснения мне и помощь в том, как оперировать с опытом высвобождения мыслей, чувств, импульсов — не имело никакого отношения к опыту биографии, правилам внешнего поведения, людям. Он влиял во мне там, где моя личность силилась говорить со своим индивидуумом, как с идеалом, испрашивая "у индивидуума", у "Я", а не у "ДОКТОРА ШТЕЙНЕРА".

Как спец — экспериментатор, учащий владеть микроскопом, а не делать собственные выводы о ландшафтах, он был требователен, конкретен, входя в изумительные детали. Но когда для меня встал вопрос о жизненном поступке из "СВОБОДЫ", поступке, влияющем на судьбы людей, со мной связанных, я, носящий ему интимнейшие "ДНЕВНИКИ" эсотерических узнаний, не мог у него спросить совета, как мне поступить. Не хотел, ибо умел уже "ДЕРЖАТЬ ГОЛОВУ ПРЯМО"; а, во — вторых, — знал: искриви я свою осанку, поддайся соблазну повеситься на шею ему, — я себя бы уронил перед "ФИЛОСОФОМ СВОБОДЫ".