Воспоминания о Тарасе Шевченко

Григорьевич, как вы отсюда вырветесь, то-то запоет ваша муза», Шевченко иронически

отвечал: «Не який чорт мене сюди заніс, коли не та бісова муза». Когда нас разводили по

номерам, Шевченко, прощаясь со мною, сказал: «Не журись, /185/ Микола, ще колись будем

укупі добре жити». Эти последние слова, действительно, через много лет оказались

178

пророческими, когда последние годы своей жизни освобожденный поэт проводил в

Петербурге и часто виделся со мною.

30 мая утром, глядя из окна, я увидал, как выводили Шевченка, сильно обросшего

бородой, и сажали в наемную карету вместе с вооруженными жандармами. Увидя меня в

окно, он приветливо и с. улыбкой поклонился мне, на что я также отвечал знаком

приветствия, а вслед за тем ко мне вошел вахмистр и потребовал к генералу Дубельту.

Пришедши в канцелярию, я был встречен от Дубельта следующими словами: «Я должен

объявить вам не совсем приятное для вас решение государя императора, но надеюсь, что вы

постараетесь загладить прошлое вашею будущею службою». Затем он развернул тетрадь и

прочитал мне приговор, в котором было сказано, что «адъюнкт-профессор Костомаров имел

намерение вместе с другими лицами составить украинско-славянское общество, в коем

рассуждаемо было бы о соединении славян в одно государство и, сверх того, дал ход

преступной рукописи «Закон Божий» *, а потому лишить его занимаемой им кафедры,

заключить в крепость на один год, а по прошествии этого времени послать на службу в одну

из отдаленных губерний, но никак не по ученой части, с учреждением над ним особого

строжайшего надзора». Сбоку карандашом рукою императора Николая было написано: «В

Вятскую губернию».

По прочтении этого приговора меня вывели, посадили в наемную карету и повезли

через Троицкий мост в Петропавловскую крепость.

* Это была рукопись, взятая у меня помощником попечителя и отысканная, кроме того, в иных списках

у Гулака и Белозерского; но почему она названа «Закон Божий» и кто назвал ее таким образом, мне и до

сих пор не известно, потому что о таком названии я и услышал впервые в III отделении.

Первою и отрадною вестью, приятно поразившею меня в отечестве, был слух о том, что

готовится освобождение крестьян от крепостной зависимости и что на днях должен выйти

манифест об учреждении по этому предмету комитетов во всех губерниях. Пробывши в

Петербурге неделю, я уехал в Москву и там согласился со встретившимся саратовским

купцом ехать вместе с ним до Саратова. В назначенное заранее время мы поехали туда на

половинных издержках в его экипаже и ехали медленно, хотя и на почтовых, потому что

дорога, как и надобно было надеяться, по причине поздней осени была до крайности

негостеприимна...

Наконец я прибыл в Саратов. Не стану описывать радости свидания с матерью после

долгой разлуки. От матушки я узнал, что в мое отсутствие проезжал через Саратов и

заезжал ко мне освобожденный из ссылки Шевченко. Спустя немного времени до меня

дошла весть, что его не пустили в Петербург, а велели ему оставаться в Нижнем Новгороде:

Члены пароходной компании там его дружелюбно приняли и приютили.

Между тем, узнавши, что Шевченко живет в Академии художеств, где ему отвели

мастерскую комнату, я в одно утро после купанья отправился к нему. Здание Академии было

мне в то время /186/ еще незнакомо, и я долго путался по его коридорам, пока достиг цели.

Мастерская Шевченко находилась рядом с академической церковью, это была просторная

светлая комната, выходившая окнами в сад. «Здравствуй, Тарас», — сказал я ему, увидевши

его за работой в белой блузе, с карандашом в руках. Шевченко выпучил на меня глаза и не

мог узнать меня. Напрасно я, все еще не называя себя по имени, припомнил ему

обстоятельство, которое, по-видимому, должно было навести его на догадку о том, кто пред

ним. «Вот же говорил ты, что свидимся и будем еще жить вместе в Петербурге, так и

сталось!» Это были слова его, произнесенные в III отделении в то время, как после очных

ставок, на которые нас сводили, мы возвращались в свои камеры. Но Шевченко и после того

не мог догадаться: раздумывая и разводя пальцами, сказал решительно, что не узнает и не

179

может вспомнить, кого перед собою видит. Должно быть, я значительно изменился за

одиннадцать лет разлуки с ним. Я наконец назвал себя. Шевченко сильно взволновался,

заплакал и принялся обнимать меня и целовать. Через несколько времени, посидевши и

поговоривши о нашей судьбе в долгие годы ссылки и “о том, как я отыскивал его в Нижнем,

где и узнал о его переселении в Петербург, мы отправились пешком в ресторан завтракать и

с тех пор несколько раз сходились то у него, то у меня, а чаще всего в ресторане Старо-

Палкина.

С сентября, когда в столицу возвращались с дач, с деревень и со всяких поездок, круг

знакомых стал для меня расширяться. Из близких, старых знакомых явились в то время в

город Белозерский и Шевченко; последнего видел я еще в мае, но потом он уехал в

Малороссию и возвратился к осени. По-прежнему стал он мне близким человеком. Хотя

после своего освобождения он вдавался в большое употребление вина, но это не вредило

никому, разве только его физическому здоровью. Напрасно г. Кулиш в последней своей

книге «История воссоединения Руси» презрительно обругал музу Шевченка «пьяною» и

риторически заметил, что тень поэта «на берегах Ахерона скорбит о своем прежнем

безумии». Муза Шевченка не принимала на себя ни разу печальных следствий,

расстраивавших телесный организм поэта; она всегда оставалась чистою, благородною,

любила народ, скорбела вместе с ним о его страданиях и никогда не грешила неправдою и