Воспоминания об Илье Эренбурге

Вот уже четверть века, как генерал Говоров занят высокими трудами артиллериста. Он бил немцев в 1916 году, он бил интервентов, он пробивал линию Маннергейма…

Есть в каждом артиллеристе великолепная трезвость ума, чувство числа, страстность, проверяемая математикой. Как это непохоже на истеричность немецкого наскока, на треск автоматов, на грохот мотоциклов, на комедиантские речи Гитлера, на пьяные морды эсэсовцев! Может быть поэтому, артиллерист с головы до ног, генерал Говоров кажется мне воплощением спокойного русского отпора".

Я не раз после этого встречался с Говоровым и под Москвой, и в Ленинграде, и после войны, слыхал о нем немало, читал о нем, но более меткой характеристики, чем дал ему Эренбург, не видел.

Командарм обрисовал нам обстановку, рассказал о задачах, которые решает сейчас армия, все это показал на карте с красными стрелами, рвущимися на запад, и синими стрелами, повернутыми вспять.

Чем ближе к Можайску, тем сильнее чувствовалось дыхание боя. Много смятых, искореженных, разбитых немецких танков, пушек, машин. Протирая заиндевевшее стекло, Эренбург считает все подряд. Потом стал считать только танки и орудия. Тоже много. Вдоль дороги в кюветах задубевшие трупы фашистских солдат, которые не успели убрать.

Все чаще останавливается наша «эмка». Эренбург выскакивает из машины и присоединяется то к группе наших бойцов, спешащих на фронт, или к раненым, то ходит по пепелищам, где бродят вернувшиеся жители в поисках того, что осталось от их домашнего скарба. Я заметил, что обычно во время своих фронтовых поездок Эренбург делает короткие пометки в записной книжке. Но в этот тридцатиградусный мороз рука не держала карандаш. И только возвращаясь в машину, писатель вынимал свою книжечку с желтоватой обложкой и записывал главным образом фамилии собеседников, названия сел — все остальное держал в памяти.

Я видел, что Эренбургу в его штатском пальто с поднятым воротником, в легкой каракулевой шапке и ботинках с суконным верхом было очень холодно, и казнил себя, что выпустил его без тулупа и валенок. Я рассчитывал, что отвезу его в теплую штабную избу или нагретую землянку командира дивизии или полка. Но удержать там писателя невозможно было — его тянуло поближе к боевым частям.

В дивизиях и полках Илья Григорьевич без устали копался в трофейных документах, присутствовал на допросах пленных. Но это, чувствовалось, было для него «грязной» работой, он занимался этим по необходимости. Самыми светлыми и радостными были для него встречи с нашими бойцами. Вот и под Можайском его окружила группа солдат и офицеров. Сама собой возникла беседа. Он внимательно слушал, изредка задавал вопросы. Эренбург интересовался настроением бойцов, их оценкой врага, перспектив войны. И тут же высказывал свою точку зрения на эти вопросы. Я замечал, что он задает вопросы не из-за практических журналистских целей, не только для того, чтобы записать какую-то строчку для будущей статьи. То были простые беседы равных, разным оружием делающих одно и то же дело и одинаково глубоко заинтересованных друг в друге.

В своих статьях и путевых очерках Эренбург находил особые, сокровенные слова, чтобы выразить всю меру любви и уважения к тем, кто закладывал "первые камни победы".

"Наши бойцы воюют просто, сурово, серьезно". Так же просто, сурово и серьезно писал Илья Григорьевич о советских воинах. Иногда это был факт или штрих. Иной раз — услышанная крылатая фраза, афоризм. Порой сжатый и, я бы даже сказал, лаконичный рассказ о подвиге человека. Они по-своему раскрывали душевный мир советского солдата, его настрой, его мысли и чувства, "неприметный, простой и трижды благословенный героизм русского человека".

Мы приехали в Можайск, когда немцы уже были изгнаны из города. Шли бои на Бородинском поле. На здании горсовета висел красный флаг, водруженный, как нам сказали, политруком роты, первой ворвавшейся в город. Жители, вышедшие из подвалов или вернувшиеся вместе с армией к родным очагам, яростно сдирали со стен и зданий и рвали на мелкие куски объявления, распоряжения и приказы немецких властей, неизменно заканчивающиеся угрозой: "… кто не сделает — будет расстрелян".

Я не раз видел: первое, что делают бойцы, когда занимают город, и даже не весь, а хотя бы его центр, — это водружают красное знамя — символ восстановления советской власти. И первое, что делают жители, — срывают немецкие бумажонки, чтобы скорее стереть грязные следы, оставленные незваными пришельцами.

В городе взорваны Никольский собор, памятник русского зодчества, Вознесенская церковь, кинотеатр, гидростанция. Разорены и села, окружающие Бородинское поле, — Семеновское, Бородино, Горки, Шевардино, памятные по 1812 году. Когда мы подъехали к Бородинскому музею, он еще пылал, и сквозь пламя светилась надпись на фронтоне: "Слава предкам".

Недалеко от шоссе видна большая «роща» березовых крестов. По колено в снегу пробираемся к ним. Эренбург читает надписи на немецком языке и объясняет: все это «наколочено» нами в октябрьских боях. Не впустую, выходит, трудились наши бойцы в те грозные дни октября, сдерживая натиск врага. Это надо отметить в газете. Находившийся с нами фотокорреспондент Виктор Темин, который в таких случаях никогда не терялся, сразу же снял эту березовую «панораму». А когда Эренбург увидел снимок в газете, он заметил:

— Не знаю, какие будут снимки по Берлину, но этот запомнится больше всех…

Вернулись мы в редакцию вечером. Я сразу же принялся за сверстанные полосы. Этот номер газеты был посвящен восемнадцатой годовщине со дня смерти В. И. Ленина. Внутренние полосы были заняты очерками Николая Тихонова, Петра Павленко, Саввы Голованивского, стихами Александра Прокофьева, статьей академика М. Митина, посвященными этой дате. Поэтому я смог освободить лишь на четвертой полосе две колонки и сказал Эренбургу:

— Илья Григорьевич, это место ваше. Срок — два часа, больше не могу.

Часа через два Эренбург принес очерк "Можайск взят". А через два дня мы напечатали его следующий очерк "Второй день Бородина", в котором были волнующие строки:

"…Сто тридцать лет спустя Бородино снова увидело героев — в других шинелях, но с вечно русским сердцем… Россия не забудет второй день Бородина…"

…Об одной из поездок Эренбурга на фронт рассказал мне редактор газеты 158-й Московской дивизии "За победу" Николай Кулешов.

А дело было так. В один из осенних дней 1942 года редактора вызвал к себе начальник политотдела армии. Захватив на всякий случай подшивку газеты и сев на коня, он отправился в путь. Преодолев за пару часов пятнадцать километров, редактор оказался в маленькой деревушке, недавно отбитой у врага, в которой и расположился политотдел армии. Там, на широкой поляне, убегающей в сторону речки, стояла группа военных. Старшим среди них был полковник — начальник политотдела. Кулешов представился ему.

— Вас хотел видеть Эренбург, — сказал полковник и, повернувшись в сторону пожилого человека, одетого в шинель без погон, представил Кулешова. — Вот и редактор нашей «дивизионки», знакомьтесь!

Эренбург протянул руку. Он стоял рядом с человеком в темно-синем макинтоше, без шляпы, с очень молодым лицом и густыми, совершенно белыми волосами.

— А вот, — указал Эренбург на штатского в макинтоше, — американский корреспондент Стоу.

Эренбург вынул трубку изо рта и обратился к редактору: