Воспоминания советского посла. Книга 1

Да, на эту тему можно было бы много пофилософствовать. Но мне сейчас не до философии. Я еду в Лондон, чтобы сделать там для пославшей меня страны все, что могу.

Пароход, уменьшив ход, стал осторожно входить в Дуврскую гавань.

В Дувре нас встречали торжественно. Капитан парохода проводил меня и жену на берег по специальному трапу. Нас ждал начальник порта в окружении представителей всех местных властей. Минуя таможню и паспортный контроль, мы сразу прошли в вагон лондонского экспресса. Спустя несколько минут носильщики принесли наш багаж, пропущенный, конечно, без досмотра. Вместе с нами в вагон сел первый секретарь советского посольства С. Б. Каган, приехавший в Дувр из Лондона нас встретить. Я знал его по Москве и был ему рад.

Было около пяти часов дня. Легкий серо-желтый туман висел над землей, скрадывая звуки и сглаживая четкие линии. Стало быстро темнеть. Раздался резкий переливчатый свисток кондуктора (в Англии звонков нет) и ответно гулкий свисток паровоза. Начальник порта, провожавший нас до вагона, учтиво раскланялся. Еще мгновение — и длинный, ярко освещенный огнями экспресс мощно рванулся вперед, в быстро надвигающуюся ночную мглу.

Щеголевато одетый худощавый официант принес чай с butered toasts (хлеб, поджаренный в масле), кексами, джемом и печеньями. Чай был густой, английский чай, который можно нить только с молоком.

Во время чая я стал расспрашивать Кагана о Лондоне, о политическом положении в Англии, о последних новостях в области англо-советских отношений. Каган подробно отвечал на мои вопросы. Он между прочим сообщил также, что Форин оффис (английское министерство иностранных дел) в качестве своего представителя пришлет на вокзал Виктория заведующею протокольной частью мистера Монка.

— Монка? — усмехнулся я. В памяти у меня невольно встала характерная фигура этого чиновника, которого я не раз встречал на официальных приемах в 1925-1927 гг.: бледное лицо, редкие светло-каштановые волосы, гладко зачесанные и отливающие блеском, насмешливо-скептические глаза, на губах застывшая официальная улыбка…

— Да, теперь не 1925 год, — прибавил Каган.

Слова его напомнили мне тогда еще совсем недавнее прошлое. В феврале 1924 г. лейбористское правительство Р. Макдональда установило дипломатические отношения с СССР. Консерваторы бешено сопротивлялись признанию СССР, но не могли этому воспрепятствовать: слишком сильно было давление рабочих масс — с одной стороны, деловых кругов, желавших торговать с СССР, — с другой стороны. Однако двор категорически заявил, что «не примет» посла, представляющего советское правительство. Чтобы выйти из затруднения, лейбористский кабинет прибег к хитрости: он предложил советскому правительству впредь до урегулирования всех формальностей обменяться не послами, а поверенными в делах. Расчет лейбористов был прост: посол вручает верительные грамоты королю, и его «принимает» двор. Поверенный в делах вручает полномочия министру иностранных дел страны своего аккредитования, и двор его не обязан официально «принимать». Таким путем Макдональд, который и сам относился к признанию СССР без всякого энтузиазма, обходил препятствие.

Советское правительство, которому в то время была не известна вся закулисная игра, в обстановке 1924 г. не могло не ценить факта установления дипломатических отношений с Англией, и приняло предложение Макдональда. Наш первый посол в Лондоне официально приехал туда в качестве поверенного в делах, то же знание получил и британский представитель в Москве. Однако первое лейбористское правительство просуществовало только девять месяцев. Отношения между СССР и Англией в течение этого периода складывались не очень гладко. Вопрос о замене поверенных и делах послами не был поставлен. А в ноябре 1924 г. после выборов к власти пришли консерваторы [25] . Болдуин стал премьером, Остин Чемберлен — министром иностранных дел, а Джойнсон Хикс — министром внутренних дел.

25

Накануне самых выборов консерваторы широко распространили так называемое «письмо Коминтерна», в котором английским коммунистам якобы давались указания по вопросу о ниспровержении буржуазного строя и Англии. Разумеется, «письмо» являлось злостной и притом неискусной фальшивкой — это скоро стало ясно всем. Но оно сыграло свою роль: на выборах лейбористы провалились, и, напуганные «призраком революции», избиратели отдали свои голоси консерваторам.

Кабинет Болдуина относился враждебно к большевикам и не скрывал этого. Дипломатическое признание СССР, проведенное Макдональдом, он считал грубой политической ошибкой. Ряд влиятельных членов правительства требовал разрыва отношений. Однако осторожность, свойственная англичанам в вопросах внешней политики, побудила Болдуина до поры до времени воздержаться от столь радикального шага, грозившего к тому же большими внутренними осложнениями в стране. Разрыв произошел только в мае 1927 г., а до той поры правительство шло по пути фактического бойкота СССР. Это отражалось и на положении советского полпредства в Лондоне.

В самом деле, в 1925-1927 гг. по существу никаких отношений между Форин оффисом и советским посольством не было. Все попытки прорвать эту дипломатическую блокаду разбивались о каменную стену враждебности с британской стороны. Работники советского посольства в Форин оффисе почти не бывали, ибо «тон», господствовавший в этом учреждении, отбивал охоту ходить туда, а главное — всякий чувствовал, что это бесполезно. Сам Форин оффис при каждом удобном случае старался демонстрировать свое нерасположение к советскому полпредству и создавал для него режим «этикетной дискриминации». Так, например, вопреки обычаю представители Форин оффиса никогда не появлялись на устраиваемых нами приемах и торжествах. Опять-таки вопреки обычаю они никогда не встречали и не провожали на вокзале наших полпредов. Эта подчеркнутая грубость вызывала возмущение в демократических слоях Англии, особенно среди рабочих, и парламентская хроника тех лет изобилует многочисленными запросами лейбористов по поводу всех таких инцидентов. Однако Форин оффис упорно продолжал свою «этикетную дискриминацию».

В такой обстановке полпредству, естественно, приходилось ориентироваться на те британские элементы, которые не чуждались его, которые готовы были поддерживать с ним дружеские связи, — в первую очередь на лейбористов, хотя справедливость требует сказать, что некоторые из их лидеров, в особенности те, кто в 1931 г. перебежал в лагерь консерваторов (Макдональд, Сноуден, Томас), уже тогда держались от нас в стороне. В результате почти вся «дипломатия» советского правительства в 1925-1927 гг. сводилась к «дипломатии» с лейбористами и тред-юнионистами, так что в конце концов консервативная печать окрестила наше полпредство «представительством при оппозиции Его Величества».

Конечно, такие отношения между двумя правительствами были крайне ненормальны, и дело рано или поздно должно было дойти до разрыва. Так оно в конце концов и вышло. В мае 1927 г. пресловутый «Джикс» (министр внутренних дел Джойнсои Хикс) устроил свой бесславный налет на АРКОС (Англо-русское коммерческое общество) и советское торгпредство, после чего британское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР.

С тех пор прошло несколько лет. Соотношение сил изменилось. Когда в конце 1929 г. второе лейбористское правительство Р. Макдональда восстановило дипломатические отношения с СССР, произошел уже обмен послами. Однако двор все еще не хотел сдаться. Правда, он вынужден был теперь «принять» посла СССР, однако верительные грамоты от него принимал не король Георг V, который как раз в этот момент почему-то оказался «неспособным надевать форму и устраивать официальные приемы», а принц Уэльский, будущий король Эдуард VIII. Равным образом королева Мэри, которая по обычаю давала официальную аудиенцию женам послов через день-два после вручения послами верительных грамот, на этот раз обнаружила странную рассеянность: лишь через месяц, да и то после того, как Каган сделал демарш в Форин оффис, королева Мэри наконец выполнила требование дипломатического этикета.

И вот теперь Монк собирается приветствовать меня от имени министра иностранных дел на вокзале. Было чему усмехаться!

Но вот и вокзал Виктория.

На перроне собралась почти вся взрослая часть советской колонии: человек триста — четыреста. Здесь был также Монк в черном котелке и с моноклем в глазу. Десятка два фотографов и корреспондентов торопливо бегали по платформе. Случайно вышло так, что мы с женой оказались не в том вагоне, в котором нас ждали, и, когда выяснилась ошибка, вся толпа сразу ринулась по направлению к нам. Произошла давка. В числе пострадавших оказался и бедный Монк, с которого сбили шляпу. Однако железнодорожные служащие быстро восстановили порядок, и Монк получил возможность церемонно приветствовать меня от имени сэра Джона Саймона — «государственного секретаря по иностранным делам». Вид у него, впрочем, был несколько смущенный. Потом стали представляться и жать руки свои. Жене поднесли цветы. Репортеры хотели тут же, на вокзале, получить от меня интервью, но я отказался: было бы бестактно, еще не вручив верительных грамот, делать какие-либо заявления в печати.

Когда наконец церемонии кончились, Каган провел нас к выходу и усадил в посольский автомобиль. Ряд машин с нашими товарищами следовал позади.

Был легкий туман. Огни гигантского города тихо возносились к далекому потемневшему небу. Я смотрел на этот Лондон, с которым у меня было связано столько разнообразных воспоминаний, и невольно думал:

«А что было двадцать лет назад?..»

И дальше я думал:

«Почему произошла эта сказочная перемена? Почему я, скромный эмигрант, которого в 1912 г. английские таможенники не хотели пропустить из-за каких-то несчастных 5 фунтов, теперь удостоился столь пышного приема? Только потому, что на одной шестой мира, в бывшей царской России, победил пролетариат и построил первое в мире социалистическое государство, посланцем которого я возвратился в Англию».