Воспоминания советского посла. Книга 1
Шрифт:
Таков тот знаменитый читальный зал Британского Музея, в котором я стал работать сразу же после своего приезда в Лондон в 1912 г. Признаюсь, у меня сильно билось сердце, когда я в первый раз сел за длинный черный стол и получил первую заказанную мной книгу. Еще бы! Ведь этот обширный зал вошел неотъемлемой составной частью в духовную историю нашей эпохи. Ведь здесь, в этом зале, работали Карл Маркс и В. И. Ленин, здесь бывали Луи Блан и Мадзини, позднее — П. А. Кропоткин и С. М. Степняк-Кравчинский. Здесь черпали вдохновение такие корифеи английской литературы, как Вальтер Скотт, Тениссон, Диккенс, Теккерей, Бернард Шоу и многие другие. Здесь собирали материал и писали свои произведения десятки крупнейших вождей народных движений во всех концах земли. Великие тени прошлого со всех сторон обступали меня.
Потом первое волнение прошло. Человек ко всему привыкает, привык и я к читальному залу, привык, стал оглядываться и осматриваться в новой обстановке. Постепенно я сделался его завсегдатаем. Пять лет (1912-1917)
Обычно каждый день к 10 час. утра я уже сидел на своем месте. Усердно работал до часу дня и затем делал перерыв для ленча [28] и отдыха до 3 часов. Закусывал я всегда в одном и том же месте — в маленьком демократическом ресторанчике компании «Ляйонс», в двух шагах от Музея, где за шиллинг можно было с грехом пополам заморить червячка. На большее у меня тогда не хватало денег. После ленча я делал небольшую прогулку в окрестностях Музея, знакомясь с различными достопримечательностями центрального Лондона или просто рассматривая витрины многочисленных магазинов. Затем я вновь возвращался в читальный зал и оставался за своим столом до 7 час. вечера, когда зал закрывался и все посетители его расходились по домам. Так шло изо дня в день. Я привык к регулярной работе в Британском Музее и, когда какое-нибудь непредвиденное обстоятельство выбивало меня из этой колеи, я чувствовал себя как-то странно и неловко.
28
Ленч — второй завтрак между 1 и 2 часами дня.
Предметы моих занятий в читальном зале не всегда были одинаковы. Они менялись в зависимости от времени и обстоятельств. До начала первой мировой войны я изучал главным образом английское рабочее движение: чартизм, тред-юнионизм, лейборизм и все, что с этим было связано. Помню, с каким глубоким волнением я перелистывал пожелтевшие листы старых чартистских газет, со страниц которых неслись пламенные слова чартистских вождей — Стефенса, О'Коннора, Эрнста Джонса. Позднее, когда разразилась гроза 1914 г., мое внимание было отвлечено в другую сторону: я стал лихорадочно изучать сферу международных отношений, так резко и болезненно напомнивших о себе человечеству. Это изучение по сути дела явилось моей первой школой в подготовке к будущей дипломатической деятельности. Однако чем бы я ни занимался, читальный зал неизменно оставался главным местом моей работы. Моя комната в Хайгете лишь дополняла его. Читальный зал был моей библиотекой, моим кабинетом, моей умственной лабораторией. Здесь я читал, собирал материалы, писал статьи и корреспонденции для русской прессы. Отсюда ведут начало некоторые лучшие, наиболее дорогие мне мысли, одушевлявшие меня в дальнейшем на моем жизненном пути. Вот почему я никогда не мог и до сих пор не могу думать о читальном зале Британского Музея без чувства теплоты и признательности.
В связи с этим мне хочется сказать слово благодарности человеку, который дружески ввел меня в жизнь и атмосферу читального зала и оказывал мне на протяжении работы в нем всяческое содействие. Это был старый лондонский эмигрант Ф. А. Ротштейн, о котором подробнее речь будет ниже. Ротштейн сам много лет работал в Британском Музее и часто рассказывал мне очень интересные вещи об его истории, его нравах, его посетителях — прошлых и настоящих.
С большим вниманием я приглядывался к посетителям читального зала, ко всем тем, кто на официальном языке этого своеобразного учреждения именовался «читатели». То был очень своеобразный мир, со своими нравами, обычаями, оценками, традициями. Всех читателей я подразделял тогда на три главных группы, или «курии», и каждой из них я дал свое особое имя: 1) однодневки; 2) кочевники; 3) оседлые.
Однодневки — случайные гастролеры, попадавшие в читальный зал на один-два дня для какой-либо специальной цели и затем исчезавшие надолго или навсегда. Сюда относились такие люди, как журналисты, искавшие в Британском Музее материалы для очередной газетной статьи, или секретари политических и общественных деятелей, черпавшие здесь какие-либо сведения для ближайшего выступления своих патронов, или старшие клерки торговых фирм из Сити, составлявшие исторические справки и отчеты для своих директоров. Количественно однодневки составляли самую большую группу, но их общественный статус в читальном зале был очень низок: большинство настоящих читателей, да и администрация зала относились к ним, как к «париям», изощряясь в различных насмешках и остротах по их адресу.
Кочевники — те читатели, которые работали в читальном зале систематически в течение недель и месяцев, потом на известный срок исчезали, затем опять появлялись на несколько недель или месяцев, потом снова исчезали и снова появлялись на значительный срок и т. д. Сюда относились различные научные работники — профессора, доценты, преподаватели высших школ, писавшие труды, готовившие курсы лекций, производившие изыскания и исследования. Сюда относились также более серьезные представители литературного мира, собиравшие материалы для каких-либо новых произведений. Среди кочевников часто встречались иностранцы, приезжавшие для временной работы в читальном зале со всех концов земли. Это была очень ценная и продуктивная группа читателей.
Много образов встает в моей памяти, когда я думаю о ней, но здесь я упомяну только А. М. Коллонтай. Зимой 1913/14 г. она готовила большой труд «Общество и материнство», который несколько позднее, в 1915 г., был опубликован в России. Для своей работы Коллонтай нужно было собрать материалы, и Британский Музей оказался наилучшим местом, где это могло быть сделано. Александра Михайловна села за длинный, черный стол и на несколько месяцев превратилась в одного из аккуратнейших читателей. Здесь я встретился с ней и возобновил наше первое, несколько случайное знакомство, происшедшее за три года перед тем на Международном социалистическом конгрессе в Копенгагене [29] . Как, однако, ни была общественно полезна группа «кочевников», в читальном зале она играла роль «второго сословия» в государстве.29
См. ниже главу «На социалистическом конгрессе в Копенгагене».
«Первым сословием» были вне всякого сомнения оседлые, т. е. те, кто работал в читальном зале непрерывно, годами. Они тут обживались, пускали корни, становились «своими людьми» друг для друга и для администрации, делались законодателями мнений и блюстителями нравов в этой своеобразной республике читателей. Обычно они даже имели за столами свои постоянные места, которые тщательно сохранялись для них администрацией.
Из кого состояли оседлые?
Эта «курия» складывалась в основном из двух главных элементов: глубоких ученых и плохо устроенных интеллигентов.
Помню, одно время недалеко от меня постоянно сидел древний старик с большой шапкой совершенно седых волос. Я как сейчас вижу его благородную голову, вечно склоненную над фолиантами китайских иероглифов. Кто он был? Один из служащих зала сообщил мне, что заинтересовавший меня старик — профессор в отставке. Всю жизнь он провел где-то в британских колониях на Востоке, жил сейчас на свою пенсию и готовил многотомный труд по истории китайской философии. Я как-то познакомился с этим синологом, и иногда мы перебрасывались с ним короткими фразами. Я узнал, что старик работает в Музее уже три года, и что ему понадобится еще по крайней мере столько же времени для того, чтобы вчерне закончить свое произведение.
Когда разразилась первая мировая война, профессор был страшно потрясен и расстроен. Он сразу как-то лет на десять постарел, опустился и — чего с ним раньше никогда не бывало — стал даже пропускать дни в читальном зале. Приходя в Британский Музей, я теперь часто видел место профессора незанятым. Однажды утром служащий, принеся мне оставленную с вечера пачку книг, на минутку задержался и полушепотом произнес:
— А ведь профессор-то наш умер.
— Как умер? — оторопел я.
— Два дня назад умер, — повторил служащий, — от разрыва сердца. Так его труд и остался незаконченным. Ну, что ж, он пожил на свете… Ему ведь было, пожалуй, за восемьдесят…
Весь тот день я оставался под впечатлением полученного известия. Мне было как-то не по себе, точно я лишился кого-то близкого, привычного, без кого мне трудно было обходиться…
Таких седовласых, целиком ушедших в науку читателей было довольно много, и они придавали очень своеобразный колорит читальному залу.
Однако более многочисленную и активную группу составляли плохо устроенные интеллигенты. Среди них было много интересных, энергичных, порой талантливых людей, беда которых заключалась лишь в том, что они имели мало средств, прозябали в сырых мансардах и не располагали деньгами для покупки необходимых им книг и материалов. Что оставалось делать таким плохо устроенным интеллигентам? Они шли в читальный зал и проводили здесь целые дни, ибо в читальном зале было светло, тепло, уютно, а кроме того — и это было самое главное — в читальном зале к их услугам имелась богатейшая коллекция всевозможных книг и периодических изданий, которой они могли пользоваться, не платя ни копейки. Я сам относился к категории таких плохо устроенных интеллигентов. Многие из моих коллег по «оседлой» группе, англичан и иностранцев, тоже относились к ней. Все мы усердно трудились, сидя за длинными, черными столами и не даром: некоторым из курии «оседлых» в дальнейшем удалось использовать накопленные здесь знания в интересах трудящихся масс, в интересах счастья всего человечества…
Жизнь пестра. В ней перемешивается великое и мелкое, серьезное и смешное. Британский Музей не составлял исключения из этого правила. Здесь во все времена наряду с действительно большими людьми, вписавшими свое имя в золотую книгу истории, за черными столами сидели иногда и жалкие ничтожества, и больные фантазеры, и просто ненормальные люди. Не иначе было и в годы моей эмиграции. Вот характерный случай.
В одном из дальних углов читального зала всегда можно было видеть миниатюрную старушку, со всех сторон окруженную большими нотными тетрадями. Одета она была очень бедно, и на лице ее ясно отпечатались следы нужды. Глядя со стороны, трудно было понять, чем она занимается. Обычно старушка сидела, откинувшись на спинку кресла и держа в руках широко раскрытую нотную тетрадь. Она медленно переворачивала лист за липом и глаза ее то закрывались, то открывались. В таком состоянии старушка проводила весь день. Случайно я встретился с ней и раздевалке и разговорился. Старушка оказалась француженкой. С словоохотливостью, свойственной лицам ее нации, старушка сама открыла мне тайну своих занятий.