Воспоминания. Книга третья

На полях правка рукой О. М.:

Этот воздух пусть будет свидетелем — Дальнобойное сердце его — Сострадательный, темный и деятельный Океан без окна, вещество…

Работа никогда не идет совершенно прямолинейно, возможны возвращения к пройденному, и часто именно они дают новые — даже этапные — находки. Но в черновике ЦГАЛИ важный момент, раскрывающий импульс к написанию этих стихов: «это зренье пророка смертей». Вместе с тем эта строчка должна послужить толчком к отходу от темы первой мировой войны и направить течение стихов к будущему.

2) Следующий момент в развитии этих стихов — запись в «Наташиной книге». Датирована эта запись 2–7 марта. В ней резко уменьшается тема XIX века и впервые появляется череп. Пока это еще только первые четыре строчки, но я хорошо помню три момента, когда О. М. мне показывал черновые записи и говорил: теперь все ясно… И — стихи будут — посмотри… Это строфа о черепе, затем — «хорошо умирает пехота» и, наконец, пришедшая едва ли не последней строфа: «наливаются кровью аорты». Именно появление последней строфы — решило все. После появления этой строфы — организовалось все целое и остались только незначительные сомнения.

Текст из «Наташиной книги» отличается от первого беловика только одним разделом:

Там лежит Ватерлоо поле новое, Там от битвы народов светло: Свет опальный — луч наполеоновый Треугольным летит журавлем. Для того ль должен череп развиться Во весь лоб — от виска до виска — Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска.

Остальное точно совпадает с записью от 3 марта.

3) Следующий момент работы зафиксирован не в записи стихов, а в перечислении строф и их порядка, сделанном частично моей, а частично рукой О. М. Впоследствии О. М. на этом листке записал черновик Наташиных стихов со строфы «Будет муж прямой и дикий».

Моей рукой:

I 3 строфы — сеятель — свидетель,

II Будут люди — ласточка

Миллионы убитых

III Неподкупное небо — могил.

IV виноградины — аравийское месиво — эфир лес. — до светло.

Переход: И не знаешь откуда берешь — пропадая задешево

V Череп

VI Хорошо умирает пехота

Рукой Мандельштама:

Сеятель

Ласточка

3 Целокупное небо

4 Череп

4 Свет /вин. крошево/

V Пехота (здесь тщательно сверить)

Первое, что вытекает из этой записи, это изменение места (и смысла) ласточки. Вместо «смертоносной ласточки» первых вариантов, связанных с Наполеоном, XIX веком, Египтом, после того, как этот тематический ряд был отвергнут, появляется «ласточка, разучившаяся летать», то есть тема авиации, воздушной катастрофы, погибающего летчика. Эта тема связана с первой воронежской тетрадью, где стихи о похоронах летчика и личная тема введена строфой: «не мучнистой бабочкою белой» — постоянная тема Мандельштама: умереть, оставив след в жизни. И второе стихотворение: «Нет, не мигрень», где О. М. отождествляет себя с летчиком — сначала «холод пространства бесполого», а потом — беспамятство, быстро просмотренная жизнь и «свист разрываемой марли»… Харджиев наивно относит это стихотворение к московскому периоду, потому что оно записано на черновике «Волка». Мандельштам постоянно писал на оборотах своих записей (попросту хватал первую попавшуюся бумажонку), а в этот период я привезла из Москвы все сохранившиеся черновики. Они лежали на столе, потому что я делала «ватиканский список», и О. М. записал воронежские строки на старой бумажке. Эти стихи имели множество вариантов и записей, тогда-то, между прочим, было стихотворение о танках (лишенное всякой окраски, как позднейшее «черепах маневры», из второй тетради). Подробнее об этой группе стихов в комментарии к первой тетради.

Таким образом, в первом разделе «Солдата» уже наметился теперешний порядок: «Три строфы — сеятель — свидетель» соответствуют трем строфам окончательного текста. Дальше идет четвертая строфа, обозначенная в плане словом «будут люди», и пятая — «ласточка». Но четвертый раздел еще не отделился от первого: «неподкупное небо окопное». Семистрочье об ядовитых газах продолжается «математическими строфами» — «аравийское месиво, крошево» до «от него будет свету светло» с переходом, зафиксированным в черновике ЦГАЛИ. Далее следует череп и новый раздел: «Хорошо умирает пехота». Этот план Мандельштам немедленно отвергает и в видоизмененном виде записывает своей рукой.

Плану, записанному моей рукой, соответствовало бы следующее:

Этот воздух пусть будет свидетелем — Дальнобойное сердце его — И в землянках в сеядный и деятельный — Океан без окна, вещество. До чего эти звезды изветливы — Все им нужно смотреть — для чего? — В осужденье судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество. Помнит дождь — неприветливый сеятель — Безымянная манна его — Как лесистые крестики метили Океан или клин боевой. Будут люди холодные, хилые, Убивать, холодать, голодать, И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат. Научи меня ласточка хилая, Разучившаяся летать, Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать.

Строфа о Лермонтове, может, еще не готова.

Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте — Доброй ночи — всего им хорошего От лица земляных крепостей. Неподкупное небо окопное, Небо крупных оптовых смертей — За тобой, от тебя — целокупное — Я губами несусь в темноте За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил — Развороченных — пасмурный, оспенный И приниженный гений могил. Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами, Ядовитого холода ягодами, Растяжимых созвездий шатры Золотые созвездий жиры. Сквозь эфир десятично-означенный Свет размолотых в луч скоростей Начинает число, опрозрачненный Светлой болью и молью нолей А за полем полей — поле новое Треугольным летит журавлем, Весть летит светопыльной дорогою И от битвы вчерашней светло. Весть летит светопыльной дорогою — Я не Лейпциг, не Ватерлоо, Я не Битва Народов, я — новое, От меня будет свету светло. И не знаешь, откуда берешь его — Луч пропавших без вести вестей — Аравийское месиво, крошево Начинающих смерть скоростей. Недосказано там, недоспрошено, Недокинуто там в сеть сетей И своими косыми подошвами Свет стоит на сетчатке моей. пропадая задешево

(Личная строфа — утеряна. Эта строфа предваряла ту, что в окончательном тексте стала последней: смысл ее был: и я со всеми, пропадая задешево…)

Для того ль должен череп развиться Во весь лоб от виска, Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска?

……………………………………………….

Чепчик счастья — Шекспира отец.

Хорошо умирает пехота

(до конца)же сверить Д.Т.)

В этом виде О. М. называл это стихотворение «колбасой», пробовал разбить его на несколько отдельных кусков, или вообще выбросить. Раздраженный именно этим моментом в работе, он решил выбросить «математические строфы» (3-ий раздел) и до конца не решил, возьмет ли он их в окончательный текст. (От «Сквозь эфир» до «от него будет свету светло»). Но в то же время он сам удивлялся этой «вести», которая летит «светопыльной дорогою» и от которой «будет свету светло»… Он решил отправить эти строфы «к пророку», то есть выкинуть, как он почти сразу выбросил строчку «это зренье пророка смертей». Вероятно, приблизительно в этой стадии я дала листочек с «Солдатом» Харджиеву и сказала ему: «Делайте с ним, что хотите»… В ту поездку я была в Москве 2–3 дня (начало марта). Вернувшись, я сразу заметила, что О. М. снова возится со своей «колбасой». Работа шла вокруг «пропадая задешево». Почти сразу после моего возвращения он записал последний раздел: «Наливаются кровью аорты…» Как раз без меня он ходил на рентген сердца… После этого стихотворение стало в своем теперешнем виде, но без третьего раздела. У меня было два чистовых списка — совершенно одинаковых, кроме третьего раздела (один с ним, другой без него). Эти два списка мы взяли с собой в Саматиху вместе с кучкой черновиков к «Солдату», чтобы О. М. окончательно решил судьбу третьего раздела. Он все же склонялся к варианту без него. Кроме того ему не нравилось, что в стихах — восемь разделов. Он предпочитал, чтобы их было семь (это его отношение к числам). Вопрос о третьем разделе остался не решенным. Материалы отобраны при аресте. Полный текст «Солдата» на отдельных листочках не сохранился, он есть только в «альбомах» — в некоторых с третьим разделом, в других без него.

Харджиев сообщил мне, что собирается печатать «Солдата» без последней строфы («наливаются кровью аорты»). При этом он признался, что помнит, как О. М. читал «Солдата» с последней строфой. Почему именно по отношению к «Солдату» он опасается «альбомов» — неизвестно. Многие стихи сохранились только в «альбомах». В наше время счастье, что хоть альбомы сохранились. Я думаю, что он хотел напечатать эти стихи по своему списку, тому, который я привезла ему из Воронежа. Подобная история была и с «Разговором о Данте», когда он требовал, чтобы Морозов опубликовал «Разговор» по тому списку, который сохранился у него, Харджиева, В этом списке я, например, забыла поставить эпиграф, и Харджиев оскорбился, что Морозов эпиграф поставил. Это не текстология, а. болезнь. Разговор относительно последней строфы привел меня в такой ужас, что я поспешила забрать материалы. Бесконтрольное пользование архивом Мандельштама привело Харджиева к диким и маниакальным решениям. За это я могу благодарить не столько Харджиева, сколько тех, кто не пускал меня в Москву и сделал меня фактически бесправным человеком.