Воспоминания

1949 год начался для меня выступлением в «Манон» в «Сан-Карло». Затем я две недели гастролировал в Швейцарии, две недели в Бельгии и Голландии, почти два месяца в Англии и Шотландии, дал два концерта в Париже в театре «Шайо», съездил в Марсель и Монте-Карло и, наконец, отдохнул немного в спальном вагоне, который привез меня в Стокгольм. Потом я пел еще в Гетеборге, Осло, Аргусе, Одензее и Копенгагене. Таким образом мое желание расширить свою аудиторию было в какой-то мере удовлетворено, и я уехал отдохнуть в Реканати.

ГЛАВА

ГЛАВА LIII

10 августа 1949 года я пел в «Сельской чести» и «Паяцах» в Термах Каракаллы; прошло почти день в день ровно десять лет с тех пор, как я пел там в последний раз — в августе 1939 года. Казалось, что ничто не изменилось здесь, все было так же, как тогда: олеандры, безбрежное море лиц, нежный аромат летней ночи. Война побывала здесь и ушла, но очарование Терм Каракаллы не исчезло.

Сентябрь и октябрь 1949 года я посвятил длительному турне по Британским островам. Я выступил также с концертом по радио и телевидению «Брод- кастинг Бритиш Корпорейшен». Это было мое первое выступление по телевидению. Рождество мне удалось наконец спокойно провести дома.

В следующем году я побывал на новом для меня континенте — в Африке. Путешественник поневоле, я не расположен был заниматься туризмом. И все же с удовольствием посмотрел пирамиды. Февраль и половину марта 1950 года провел в Каире и Александрии — выступал с концертами и пел в «Лючии ди Ламмермур», «Любовном напитке», но не в «Аиде»!

Вернувшись из Египта, я снова отправился с концертами по Европе. Начались они в Цюрихе. Свои шестьдесят лет мне пришлось отметить в поезде где-то в Германии. Затем я побывал в Дании, Швеции, Норвегии, Голландии и 15 апреля закончил турне в Берлине.

Я не был в Берлине уже восемь лет и теперь с некоторым беспокойством возвращался туда. В Берлине всегда была такая великолепная публика. Я боялся, что получу психическую травму, когда увидел развалины этого огромного хорошо знакомого города.

Одна за другой тянулись пустынные, безлюдные улицы с остовами разрушенных домов — это было необычайно страшно, страшно, как апокалипсис. И все же я уехал из Берлина полный бодрости, а не отчаяния. Разрушенные дома поразили меня гораздо меньше, чем бодрость и мужество берлинцев. Как ни был разрушен город, как ни пострадал он от пожаров и бомбардировок Берлин все же не стал просто грудой развалин. Это по-прежнему был город, потому что у него всегда были и есть его граждане.

Врач мой стал беспокоиться по поводу моей непрерывной деятельности. В шестьдесят лет, говорил он мне, пора бы уже образумиться и вести более спокойный образ жизни. Поэтому я отказался от поездок за границу, но вовсе не собирался сидеть все лето в Италии без дела. Я пел в Риме Реквием Верди и в «Травиате», во Флоренции — в «Любовном напитке» во время фестиваля «Флорентийский май». В Реканати я снова организовал свое «Музыкальное лето» и пел в четырех представлениях «Любовного напитка» на открытом воздухе. В августе 1950 года впервые после войны я пел в летнем сезоне на открытом воздухе на Арене в Вероне — там ставили «Силу судьбы».

Осенью я намеревался выступить с концертами на Британских островах, но мне удалось дать только один концерт в Блэкпуле 1 октября. Остальные концерты отменили, потому что я сильно простудил горло, и пришлось немедленно вернуться в Италию. Два месяца я не мог петь. Ничего подобного никогда не бывало со мной раньше. Я был совершенно подавлен этим.

В феврале 1950 года я выступал в «Сан-Карло» в Неаполе. Оттуда я собирался отправиться в Читта дель Капо. Мое южноафриканское турне должно было начаться в конце марта, и я думал отправиться туда морем. Я никогда еще не летал самолетом и не хотел в этом смысле изменять своим правилам.

9 февраля, когда я пел в «Друге Фрице» в «Сан-Карло», у меня снова заболело горло. Я пытался как мог довести спектакль до конца, но внезапные при­ступы боли почти парализовали меня, и в конце кон­цов я потерял сознание. Меня немедленно отправили в больницу и тотчас же сделали операцию, которая оказалась успешной. На полтора месяца мне запретили двигаться. Да это время в больнице все хорошо узнали трагикомическую фигуру импресарио, который организовывал южноафриканские гастроли. Он в полном отчаянии бродил по коридорам. Наконец врачи заявили, что меня можно выписать из больницы.

— Слава богу! — воскликнул импресарио. — На самолете мы еще успеем.

— На самолете?! — воскликнул я в ужасе. — Разве для этого хирурги спасли мне жизнь?

Тогда импресарио, стараясь убедить меня, стал рисовать мне, какие ужасные вещи произойдут в Южной Африке, если я задержу свой приезд, и пустил в ход такую изощренную фантазию, о существовании кото рой у него я даже не подозревал никогда.

Но не столько его красноречие, сколько мое собственное желание не создавать никаких трудностей и не откладывать гастроли заставило меня в конце концов победить свой страх перед самолетом. В сопровождении импресарио и врача полетел я в Иоганнес-бург— и как раз вовремя, чтоб успеть на первый концерт, как было условлено. Он должен был состояться 29 марта.

Затем я пел в «Тоске» и «Травиате» в «Театре его величества», две недели выступал с концертами в Читта дель Капо, Претории и Дурбане. В Дурбане я пробыл еще две недели — пел в «Травиате» и «Богеме». Эта поездка по Южной Африке очень понра­вилась мне, и я мог только радоваться за себя, что у меня нашлось мужество сесть в самолет.

— Нет, — сказал мне врач, когда я вернулся в Италию, — думаю, у вас не может быть никаких при­чин менять свои планы. Вы окончательно поправились.

— Четыре месяца в Южной Америке не повредят мне?

— Ну, — ответил он, улыбаясь,— а что бы изменилось, если бы я сказал да?

Я приехал в Буэнос-Айрес 1 мая 1950 года. После нескольких концертов в этом городе и нескольких спектаклей «Андре Шенье» в Монтевидео я отправился в Бразилию, где должен был провести, как было условлено, большую часть времени. Месяц выступал я в муниципальном театре Рио-де-Жанейро. В это же время выступал и с концертами, и пел не только в Рио-де-Жанейро и Сан-Паоло, но также в новых для меня городах — Сантосе, Куртибе и Бела-Оризонте. Когда же 29 октября пароход увозил меня из замечательного порта Рио-де-Жанейро, помнится, я долго стоял на борту, глядя на берег. Мне было почему-то очень грустно. Должно быть, чувствовал в глубине души, что выступаю перед южно-американ­ской публикой в последний раз.

С парохода, который привез меня из Южной Аме­рики, я сошел как раз вовремя, чтобы успеть на мюнхенский поезд и на концерт 15 ноября 1951 года. После войны это была моя первая концертная поездка по новой германии. Если не считать недолгого пребывания в Берлине и того, что я мог увидеть из машины или из окна поезда, то должен сказать, что я еще ничего не знал о новой Германии. Теперь же гастроли привели меня в Стоккард, Гейдельберг, Карлсруэ, Гамбург, снова в Берлин и затем в Киль, Франкфурт, Мюнстер и, наконец, в Иннсбрук. С огромным изумлением смотрел я на те большие перемены, которые произошли в стране, и единственное, что утешало меня и обнадеживало, — это любовь и восторженность, с которой публика встретила мое возвращение.