Воспоминания

Я несколько подробнее говорил о первых годах своей жизни. Это потому, что формирование мое как певца было неразрывно связано с ними. И если в последней части книги личных воспоминаний стало меньше, то потому лишь, что события личной жизни при том немногом, что могло быть в ней, никак не влияли больше на мою карьеру.

Я писал эти страницы несколько безалаберно, довольно торопливо и прихотливо и приводил разные даты и подробности о некоторых спектаклях с тем расчетом, что это может быть полезно исследователям оперы. Но я писал также и о некоторых посторонних, но любопытных вещах для того просто, чтобы развлечь немного рядового читателя. И поскольку я не писатель, я даже не приношу своих извинений.

А теперь я хотел бы воспользоваться этой послед­ней возможностью, чтобы поблагодарить мою публику, всех тех, для кого я где-либо и когда-либо пел. Любой, кто прочтет эту книгу, я надеюсь, поймет, что значила для меня поддержка публики: в известном смысле это было для меня все. Я мог бы, разумеется, петь и в пустыне или так, как поют в ванной, — ради развлечения. Но только благодаря публике эти упражнения для легких, диафрагмы и голосовых связок стали для меня моей духовной жизнью. Словно белка, собирающая на зиму свои ореховые сокровища, складываю я в кладовую своей памяти все аплодисменты моих слушателей.

Я допускаю, что какой-нибудь молодой певец может приободриться, познакомившись с историей моей жизни. Но никому не пожелаю я такого тяжелого пути, каким шел я. Однако думаю, что жизнь моя означает и другое: для того, чтобы иметь успех, не нужны ни деньги, ни знакомства, при условии, что есть настойчивость и, конечно, голос. Я ничего не сказал о методике преподавания пения, потому что в каждом от­дельном случае к голосу нужен особый подход. Каж­дый голос, на мой взгляд, предъявляет свои требования. И, кроме того, есть еще нечто другое, чему никак нельзя научить, — например, природное чувство музыкальной фразировки. Если чувство это не дано чело­веку от природы, ничто ему не поможет, и любая попытка стать певцом будет лишь напрасной тратой времени.

Верно, конечно, что, когда у меня не было денег, мне очень помогала в первые годы людская доброта. Но не думаю, что это надо приписывать только моей счастливой судьбе. Многие любили меня, потому что им нравился не только мой голос, но также мое упорство, настойчивое стремление своими силами проложить себе дорогу. В мире много добрых людей, и я убежден, что каждый молодой певец должен верить и надеяться на помощь, при условии, конечно, что прежде всего он сам будет готов помочь себе.

В одном только мне особенно повезло — это Реканати. «Что было бы со мной, — думаю я порой, — если бы я, как Карузо, родился в грязном переулке какого-нибудь большого города? Ведь я не был выдающейся личностью и у меня нет такого же большого личного обаяния, которое позволяло Карузо всюду, где бы он ни был, создавать вокруг себя тепло и жизнь».

Я пишу эти строки в моей башенке — это комната на самом верху дома. Отсюда я могу охватить одним взглядом сразу все: собор на площади Реканати, холм Инфинито, виноградники, Адриатическое море, источник моей жизни всегда был здесь, в этой ясной долине. Когда я жил в том большом мире, что лежит за Апеннинами, он придавал мне силы. Теперь же, когда я вернулся сюда, он дарит мне умиротворение и покой.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

О КНИГЕ ДЖИЛЬИ

Имя Беньямино Джильи — одного из самых выдающихся певцов первой половины XX века — хорошо известно советским любителям музыки и кинозрителям. В конце 40-х годов на киноэкранах Советского Союза с большим успехом демонстрировались музыкальные фильмы с его участием: «Не забывай меня», «Ты мое счастье» и «Где моя дочь?».

У нас вряд ли были кинозрители, о которых упоминает Джильи, смотревшие «Не забывай меня» 60 раз, но по 3—5 раз любители хорошего пения на некоторые фильмы ходили: вслушивались, запоминали чудесный голос, богатейшие тембровые краски и проникающую в душу теплоту, эмоциональность, а порой и очень темпераментное исполнение.

Все запомнилось так живо, что появление долгоиграющих пластинок с записью оперы «Паяцы» Леонкавалло с Джильи в роли Канио и относительно большим концертом вызвало у любителей пения огромный интерес.

И в самом деле: как критически ни относиться к механическому воспроизведению человеческого голоса, основные черты использования его красот, умения им владеть, тембрового разнообразия и общего исполнительского характера — главного тонуса искусства того или иного певца — все же достаточно различимы. Не составляет исключения и Джильи. Прежде всего в его исполнении нет вульгарно открытых нот, чем в поисках усиленной выразительности страдают нередко даже очень хорошие певцы. Все звуки его голоса благородны, их эмиссия проста и ясна, атака крайних верхов делается без нажима. Даже отдельные выкрики в драматических местах, как, например, требование у Недды назвать имя любовника («Паяцы»), не выходит за пределы «нотного стана», и для них голос не соскальзывает с основных, хо­рошо «закрытых» позиций. В то же время почти в каждом звуке слышно волнующее своей искренностью вибрато.

Конечно, питомец неоитальянской школы, к тому же исполнитель преимущественно веристских произведений, Джильи иногда излишне скандирует слова или даже слоги, кое-где «пускает слезу», всхлипывает, что нашему уху и вкусу не всегда приятно, но все это — только в минимальных дозах. Раб своего слушателя, Джильи не всегда был в состоянии бороться за абсолютно благородное исполнение, о чем он красочно рассказывает в связи с попытками обой­тись в «Джоконде» без вставного си-бемоль. Местами он зло­употреблял традиционным итальянским «ушеугодием» (Стасов) и непомерно долго задерживался на высоких нотах, демонстрируя великолепное дыхание; кое-где применял не очень оправданные портаменто, иногда по два-три в одной фразе, но в конце концов эти мелочи, отмечаемые только очень придирчивым специалистом-скептиком, нисколько не снижают в целом великолепного исполнения певца. При всех своих новых увлечениях он бережно сохранял в исполнительском багаже все сокровища итальянского бельканто: отличную филировку, мягкое, но полнозвучное, на прекрасном дыхании, пиано, тембрально богатый медиум и даже фальцет. В общем, Джильи — явление выдающееся в певческом мире, и его всесветная слава безусловно заслуженна.

К. С. Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве» вспоминает о пении итальянцев, впечатления от которого «не только задержались» в его слуховой памяти, но и как бы «ощущались физически». Слушая их, он «захлебывался», у него «замирал дух», и «нельзя было удержать улыбку удовольствия». То, что мы слышали с киноэкрана и с пла­стинок, и то, что констатировала мировая печать даже в тех немногих выдержках, которые Джильи цитирует в своей книге, достаточно веско свидетельствует, что голос певца и его искусство удовлетворили бы Станиславского в такой же мере, как те знаменитости, которых он имел в виду. Исто­рия бельканто изобилует именами выдающихся исполнителей, плоть от плоти которых и составлял, по-видимому, Беньямино Джильи.

Джильи был прежде всего итальянцем, а о влюбленно­сти итальянского народа в пение достаточно ярко говорят и те факты, которые Джильи приводит, рассказывая о своих встречах с простыми людьми. В капиталистической Италии вдохновителем Джильи на трудный путь певца явился не кто иной, как повар, спасителем от отправки на фронт оказался сержант, акушерки и медицинские сестры поддержи­вали его в трудную минуту.

К автобиографии Джильи решительно нечего прибавить: он сам очень последовательно ведет читателя по своему долгому жизненному пути. Можно только особо отметить некоторые черты его характера.

Прежде всего Джильи — благородный простой человек, несомненно добрый, скромный, с душой, отзывчивой к чужому горю и в то же время до предела насыщенной любовью к труду, искусству и родине. На многих страницах мемуаров Джильи напоминает читателю, что он от природы получил в дар замечательный голос, но, кроме голоса, во всем остальном он самый обыкновенный, рядовой человек. И в этом смысле его характер не изменился даже в годы его всемирной славы. Разбогатев, живя в невероятной рос­коши, он в Америке посещает итальянские кварталы и с восхищением проводит время с итальянцами, не нашедшими на родине применения своему груду и невольно став­шими эмигрантами. Его не смущают неказистые и даже грязноватые таверны, если в них можно посидеть с соотечественниками за кружкой пива или любимого кьянти. Он не чуждается и того повара, который в годы юности и нужды поддерживал в нем веру в будущую карьеру. Именно благодаря своему характеру простого человека Джильи критически относится к развращающей рекламе и клаке. Ко­нечно, с волками жить — по-волчьи выть: приходилось и Джильи прибегать к клаке, чтобы защититься от клак других артистов. И подобная мера вызывала в нем чувство протеста.