Воссияет день безгрешен

– Верочка, здравствуй! – он искренне рад, это видно и невооружённым взглядом. Мы вместе накрываем на стол. Кухня (трапезная) – это всё та же комнатушка, которая и гостиная, и опочивальня. В углу стоят маленькая электрическая печь и рукомойник. Вода и все «удобства» – на улице. Господи, как он тут живёт? Отопления нет, зимой надо включать обогреватель.

После общих разговоров о дороге, о родных, о бывших одноклассниках, мы, наконец, усаживаемся за стол. Отец Киприан произносит молитву, и мы начинаем вкушать. Идёт Успенский пост. Да и без поста-то есть особо нечего. Картошка да огурцы с квашеной капустой. Затянувшийся со времён горбачёвских реформ пост советского гражданина. Теперь уже, правда, гражданина российского. Все грустно шутят: «Мы все идём к коммунизму. Но по дороге никто кормить не обещал». Правда, сейчас совершенно не понятно, куда мы вообще идём. Или катимся.

Прошу своего друга рассказать про Афган, про то, почему решил стать священником. Он писал мне письма редко и очень коротко, времени на писанину у него почти нет. Поэтому у меня много вопросов к Михаилу.

– За что воевали? – поднимает больную тему отец Киприан. – Мой командир часто говорил мне: чтобы выжить, нужно ясно осознавать, за что воюешь. До революции воевали за веру, царя и Отечество. В Великую Отечественную – за Родину, за Сталина. А мы за что? Непонятно. За веру? Так тут совсем другая вера, не наша. За Отечество? И отечество-то не своё. Так ты представляй, говорил он, в душе мамку и батю – воюй, чтобы вернуться к ним живым и невредимым, вернуться в своё Отечество.

Что ж, думаю, буду воевать за веру и Отечество. Когда мысленно произносил: «за веру», то тут же мне представлялась ты, Вер, и вся наша дружная компания. А Отечество – это мама с папой, брат с сестрой. Вот за вас и воевал.

А потом случился этот страшный бой, моё последнее сражение. Меня почти сразу контузило, и я отключился.

Вдруг откуда-то пришло сознание. И я всё как будто вижу сверху. Смотрю – духи наших плотным кольцом окружают, вся ж братва поляжет ни за хрен собачий. А крикнуть не могу, предупредить – тело не слушается, руки-ноги не шевелятся, ни один мускул не работает. Понял, что подохну здесь, в чужих горах. И не только не похоронит никто, да ещё и над телом поглумятся. И так тошно стало, Вер. Не от того, что умру даже. А от того, что не в земле родной лежать. Я хоть и неверующий был, но в детстве бабуля меня крестила в соседней деревне. И стал просить Господа, чтобы дал умереть в своём Отечестве. А потом опять провал – снова сознание потерял.

Позже узнал, что подоспело подкрепление, удалось прорвать окружение, и ребята почти все уцелели. Эвакуировали на вертолёте и раненых, и убитых.

Уже в госпитале, как в себя пришёл, – не сомневался. Сколько лет ещё осталось прожить – посвящу их служению Богу и людям. Для этого меня и оставили в живых.

Синодик вот у меня свой, блокнот поминальный, довольно внушительный – все парни, что полегли в Афгане, кого я знаю и за кого родные и близкие просят, всех сюда записываю. И за живых тоже молюсь, как только есть свободные минуты.

Времени свободного, правда, не очень много – когда нет службы, я занят работой по восстановлению храма. Десантура приезжает, помогает мне братва управляться со строительными работами, с коммуникациями разгребаться. И сослуживцы мои бывшие навещают, и незнакомые ребята. И прихожане у меня отзывчивые. Господь меня не оставляет.

– Смотрю, магнитофон у тебя есть, – киваю я на старенький «Сони».

– Да, правда, еле дышит, но ещё пашет. Кто-то из приезжих парней оставил. Я на нём слушаю записи песен иеромонаха Романа. Сердцем отогреваюсь.

И он включил свою любимую запись про соловья, чьей необыкновенной песне так трепетно внимает душа.

***

Я прожила в этом городе чуть больше недели. Отец Киприан пристроил меня на постой к работнице свечной лавки матушке Лидии, женщине лет около пятидесяти с невыразимо добрыми и в то же время печальными лучистыми глазами. У неё в Афганистане погиб единственный сын, и она взяла на своё попечение отца Киприана, по возможности освобождая его от бытовых проблем: варила, стирала, убиралась в его ветхом домишке. Была его светлым тихим Ангелом. И батюшка определил мне её в крёстные матери. Она больше недели готовила меня к принятию святого крещения. Учила, что можно и что нельзя кушать во время поста, какое молитвенное правило читать, как подготовиться к исповеди и причастию. Подарила мне молитвослов.

У матушки Лидии были тяжёлые условия работы. Отец Киприан категорически не признавал свечных ящиков внутри храма. Поэтому свечная лавочка находилась в каком-то спешено построенном возле церкви сарайчике без всяких удобств. Но матушка не роптала, верила, что это всё временные трудности, и все бытовые вопросы постепенно уладятся. Более доброго и неприхотливого человека я, наверное, не встречала в своей жизни.

Отец Киприан и матушка Лидия крестили меня в церковной купели полуразрушенной церкви в благоговейной тишине, когда прихожан в храме не было. Конечно, этот день стал самым значимым днём в моей жизни. Не скажу, что я с этого дня стала воцерковлённым человеком, или что я перестала грешить и стала совершать лишь правильные и благочестивые поступки. Отнюдь. Как была грешницей, так и осталась. Но что-то в глубине моего сознания поменялось. Это были какие-то неясные ощущения, неявные. Малые росточки. Но самое важное в своей жизни я совершила – переломила своё атеистическое мировоззрение. Теперь требуется глобальная работа над собой. Каждодневная, терпеливая, невидимая постороннему глазу…

Но это со временем. А по молодости – пускаешься во все тяжкие. По сути, вся взрослая жизнь и старость есть расплата за грехи юности.

2017 год, начало июня (продолжение)

Москва

– Теперь более-менее понятно, почему он стал священником, – произнесла Настя, когда Вера вкратце рассказала ей о своей первой поездке к отцу Киприану. – Но почему ты никогда не говорила, что он тебя крестил?

– Во-первых, меня никто и не спрашивал. А, во-вторых, он просил не оглашать этого, оставить в тайне до определённого времени. Теперь-то, думаю, можно и рассказать.

– И что же именно теперь случилось?

– Да времени уже много прошло, вряд ли эта информация что-то изменит, – неопределённо ответила Вера. Дочь посмотрела на неё, скептически покачав головой. Опять эти мамины чудинки. Ей-Богу, как маленькая со своими «тайнами».

– А в лётчики-то почему он не пошёл после школы? Он же собирался в лётное.

– Ну да, в Рогани хотел учиться, под Харьковом. Но накануне поступления попал с родителями в автокатастрофу. Слава Богу, все остались живы, однако без переломов и ушибов не обошлось. И по состоянию здоровья Летягу не взяли в военное училище. Зато с весенним призывом загребли в армию, а оттуда уже через год – в Афган.

– А Грошевич что делал после школы? Где учился?

– Давай про него я тебе завтра расскажу. Пойду отца проведаю. И покормить его надо.

– Да, иди, конечно, а то что-то мы его одного бросили.

Мама была проницательной, с этим не поспоришь. Она вовсе не ради красного словца высказалась насчёт Настиной маски. Когда Вера ушла, дочь убрала с лица шутовскую маску, которую вынуждена была носить в обществе других, даже своих родителей.

Недавно, бегло прослушивая оцифрованные аудиозаписи из маминой лихой фестивальной юности, она наткнулась на песню Макса Шварца «Всё равно нас однажды добьют» и «присоединила» её к себе. Эта песня удивительно точно передавала внутреннюю Настину суть. Песня про то, как, идя в народ, нацепляешь на лицо глаза и скалишь рот: то ли от радости, то ли от боли…

Как об этом расскажешь, не искажая истину? Настя родилась странным ребёнком. Родители замучились водить её по психиатрам. Ставили ей разные диагнозы: и задержка речевого развития, и аутизм, и что-то ещё. Но это всё внешняя сторона дела.

Внутри себя Настя никакого дискомфорта не испытывала. Она понимала всех и всё без слов. С самого рождения. И когда её учили говорить, она отказывалась произносить слова. Зачем было произносить слова, если всё и так понятно? Пустая трата энергии, времени, но главное не это. Главное – получается враньё. Ни одно произнесённое слово не передавало и десятой доли того энергетического посыла, который был заложен в мыслеформу изначально. И эта ложь возмущала детскую ангельскую душу ребёнка. Она прекрасного «считывала» любого человека без слов и разговаривала без слов, на мысленном уровне. Но её никто не понимал и никто ей не отвечал, кроме одного-единственного человека. Даже любимые родители её не воспринимали, считали больной и печалились. Постепенно мир вокруг мрачнел, теряя очарование первозданности.