Восстание

— Продай, пока ее не сожрали. Продай, если ты любишь лошадей.

— Я не могу этого сделать. Они меня за это дело к стенке поставят. Они все вооружены, и винтовочки у них совсем не для показа.

— Продай, у меня есть корм и хорошая конюшня.

— Да знаешь ли ты толк в лошадях? Будет ли лошади хорошо у тебя? А какой у тебя есть корм? Сено? И только?

— Ну, засыпал вопросами.

— Говорить ты горазд…

— Можешь прийти и посмотреть.

— Это когда покупают — смотрят.

— Разумеется, как водится среди честных людей.

— А сколько дашь?

— Тысчонку.

Кальмус рассмеялся.

— Больше у меня нет.

Кальмус протянул руку, и мужчина сунул ему узелок с деньгами. Кальмус посмотрел на лошадь. Она испуганно ступала по булыжникам мостовой.

— Беги, дружище! Покажи, на что ты способен!

Через трое суток этот мужчина уже разъезжал на повозке по городу. Сбоку на повозке он намалевал черной краской: «Транспортное такси!» Недостатка в заказах у него не было. Плату он брал не только деньгами, но и натурой — мукой, овсом, сеном.

Остальных лошадей отвели на спортплощадку. На ночь их привязали к четырем военным грузовикам, тем самым, что передал бургомистру капитан. С лошадьми пришлось немало повозиться. Ни от бургомистра, ни от Раубольда не поступало никаких указаний относительно дальнейшей судьбы лошадей…

Продав лошадь, Кальмус вернулся на станцию. Вошел в кабинет Музольта и, подойдя к столу, выложил узелок с деньгами, однако положил его так, что стоило только Музольту протянуть руку к деньгам, как они снова оказались бы у Кальмуса.

Кальмус улыбался, довольный тем, что ему удалось удивить новоиспеченного начальника станции.

— Что это такое? — спросил Музольт.

— Лошадка, господин начальник станции, моя лошадка. Ее никто теперь не забьет, потому что я ее продал. Сначала я продал ее вам, а потом еще одному. И вы уж ничего не можете со мной поделать, так как ваши люди приняли от меня лошадей по счету — восемьдесят две лошади.

Музольт затряс головой. Уши у него горели.

— Вы, господин начальник станции, говорили, что вам все позволено! Ну так вот и мне все можно. Мне тоже!

— Садись, Кальмус, — сказал Музольт.

Кальмус засунул деньги в карман куртки. Ему как-то не понравился тон, каким с ним заговорил Музольт.

Кальмус присел на краешек стула так, чтобы при случае сразу можно было бы вскочить на ноги.

— Послушай, — начал Музольт, — сделка с лошадьми, которую я придумал…

Кальмус удивленно вытянул шею, недоумевая, что еще придумал Музольт.

— Лошадей назад я тебе не отдам, ни в коем случае! Баста! Но я вот о чем подумал: сегодня мы забьем всех лошадей на мясо, завтра его съедим, а послезавтра у наших крестьян не останется ни одной лошади. Кого они запрягут в плуг? И откуда тогда осенью будет хлеб? И все потому, что нацисты забрали у крестьян лошадей на войну, а мы съели уцелевших лошадок?.. Мне лично, казалось бы, все равно: я — начальник железнодорожной станции, и паровозами, как известно, поля не вспашешь. А что будет, если антифашистская власть назначит меня директором крупного крестьянского хозяйства? Что тогда, Кальмус?

— Ты не все продумал, Музольт.

— Лошади нам нужны! В любом случае они нам нужны, и обратно вы их не получите. Можешь усмехаться, сколько тебе угодно, но лошадей обратно вы не получите! Это я вам заявляю со всей ответственностью.

— Слишком много на себя берешь!

— С меня спросят за это. И потому мне важно знать, что делается правильно, а что — нет. Когда лошади находятся в наших руках — это правильно.

— Дальше что? — спросил Кальмус.

— Скажи, как лучше кормить лошадей, чтобы они могли принести нам больше пользы? Больше пользы, чем просто их пустить на мясо.

Кальмус передернул плечами и придал своему лицу беспомощное выражение.

— Об этом нужно немного подумать. Так быстро я на такие вопросы ответить не могу, — проговорил Кальмус.

— Подумай, Кальмус, подумай и потом скажи мне.

Кальмус громко рассмеялся.

— Перестань смеяться!

— Ну и чудак же ты! — не унимался Кальмус. — Теперь ты думаешь не о людях, а о животных! С твоей стороны это просто-напросто свинство. Если антифашистские власти узнают, чем ты занимаешься, тебе не…

25

Элизабет Шернер тихо постучала в дом Мартина Грегора. Прежде чем попасть сюда, она проделала долгий путь: обошла город стороной, взобралась на высокий холм и внимательно осмотрела город сверху. На улицах было тихо и безлюдно. Ничто не свидетельствовало о присутствии солдат в городе. Элизабет шла к каменщику, который приходился ей родственником. Правда, она была не совсем в хороших отношениях с младшей сестрой своего отца, то есть с женой Грегора. Элизабет терпеть не могла ее ханжества. Короче говоря, они обе недолюбливали друг друга.

Жена Грегора открыла дверь и, всплеснув от удивления руками, ввела Элизабет в комнату.

— Боже мой, откуда ты взялась?

— Из дома.

Жена Грегора прошла в кухню, подбросила дров в печку. Дрова затрещали. Она постояла у плиты, слушая их треск. Вскоре закипела вода в котелке. Жена Грегора заварила солодовый кофе, налила в кружку и, поставив ее перед Элизабет, сказала:

— Пей.

«Мало мне выходок мужа, так теперь еще и эта пришла», — думала жена Грегора. Ее так и подмывало сказать Элизабет: «У нас ты остаться не можешь. У меня и без тебя хлопот хватает с твоим дядюшкой, а на тебя тоже нельзя надеяться. Кто знает, что ты можешь выкинуть? Уж лучше сиди у себя в горах, а то у нас сейчас неспокойно. А когда время неспокойное, то больше всего волнений в городах. Возвращайся-ка лучше к себе, да поскорее. По мне — хоть завтра утром…»

Однако жена Грегора не произнесла ни слова. Она стояла и молча смотрела на Элизабет.

Элизабет же спустилась с гор для того, чтобы рассказать Грегору о событиях, которые произошли в горах. Измученная трудной дорогой и всем пережитым, Элизабет никак не могла прийти в себя. Перед глазами стояла ужасная сцена казни Таллера. Ей то и дело слышался голос Херфурта. Казалось, будто он сидит рядом и говорит что-то ей на ухо. Наконец Элизабет начала рассказывать:

— Они его арестовали, а потом повесили… Только за то, что он не хотел идти с ними дальше! Арестовали свои же люди! Боже мой, из солдат сделали бандитов! И сейчас они находятся в моем доме… Я дала ему сюртук, они в нем его и арестовали. Во всем виноват мой сюртук… Но ведь он хотел домой, он так хотел домой!

— О ком ты говоришь?

— Его звали Таллер.

— А где они его?..

— За нашим домом. Я не могла больше там находиться. Быть там одной… Дай мне приют на несколько дней.

Жена Грегора молчала, напуганная и в то же время возмущенная.

— Он был очень молод. И умер в такие годы… — продолжала Элизабет.

— Есть люди, который нашу жизнь ни во что не ставят.

— Он уже мертв, тетя…

— Мне кажется, ты слишком много говоришь. Умер — и без покаяния…

В глазах Элизабет показались слезы. Лицо тетки как-то расплылось.