Восточные сюжеты
Шрифт:
Мария сказала, что город ей очень нравится и зря о нем столько всяких небылиц насочиняли, и это было приятно Виктору, влюбленному в свой родной город, И он рассказывал о каштанах, тех, которые не едят, и они весело лопаются, когда созреют, и тех, которые вкусны, и нещадно трещат и взрываются, когда их бросишь на раскаленную сковородку; о станциях говорил, хотя какие это станции, особенно о шестой, где он жил, о пляже, о черешнях в их саду, и Мария внимала ему с таким интересом, будто речь шла о чем-то ей очень близком, и глаза ее под тонкими, как ниточка, бровями, как у Милицы Корьюс из «Большого вальса», говорили: «Я вам верю и, что ни скажете, не усомнюсь.
Раза два Виктор достал для Марии мешочек муки и колотый сахар. Потом принес трехлитровую бутыль подсолнечного масла и целый куб халвы. Иногда доставал ей талоны на обед в заводскую столовую. Тогда они обедали вместе.
«Голубь голубку нашел!» — шутили на заводе, давая Виктору Голубеву с Марией Голубковой, сохранившей девичью фамилию, новую квартиру.
Отец Виктора на свадьбу не пришел и мать не пустил. Демонстративно.
— Я тебя познакомлю, ты только взглянешь на нее и поймешь, почему именно ее и только ее я выбрал!
Но мать на следующий день после свадьбы пришла к ним домой, потом и Мария ездила на шестую станцию, и Дарья Дмитриевна учила ее готовить любимую еду Виктора: баклажанную икру по-гречески. Такой и запомнила Мария Дарью Дмитриевну: пекущую синенькие, разрезающую репчатый лук и чеснок, снимающую кожицу с большого красного помидора и заливающую всю эту перемешанную массу вкусным «семечковым», как она говорила, маслом.
Старик был неумолим, хотя мать с каждым словом сына согласна была, да не встревала в разговор, понимая, что мужа не переубедить, за сердце держалась, которое и подвело ее, остановилось в последний день медового месяца сына.
Юрий Юрьевич до жженья в горле сердился на себя, на жену Дашу, что сыновья выросли такие непутевые, упрямые, непослушные, замкнутые и непонятные какие-то; что один и что другой; Виктор покалечит жизнь, связанный и скрученный «залетной певичкой», Николай, старший, то ли холост, то ли женат, застрял в Ленинграде, как будто нельзя найти работу электрика поближе к родным местам; и за Дашу было обидно, что сразу свалилась, за тихую и верную Дашу, с которой прожито в согласии так много лет в этом удивительном, пахнущем одновременно и степью и морем городе. Они безвыездно прожили свою жизнь в этом большом, теперь пустом доме. Сердился, а ругать некого, виновных нет. Валить на Дашу за сыновей — грех, а самому себе признаться не хотел.
Жил Юрий Юрьевич, сам бывший купец и родом из известного купеческого дома, в собственном каменном особняке с колоннами на шестой станции, держал жену и детей в строгости, приучил Виктора и Николая не лезть к нему с пустяковыми разговорами или расспросами, проявлять самостоятельность и в делах и в мыслях, и дети чтили отца, но теплоты к нему не испытывали, сокровенным не делились.
Еще в студенческие годы Юрий Юрьевич прятал в своем доме одного из руководителей местного социал-демократического кружка, худощавого и низкорослого юриста, внутренне симпатизируя его отчаянной храбрости, — шутка ли, бежать из тюрьмы средь бела дня, — и это спасло Голубевых от преследований в жаркое послереволюционное время. Юрий Юрьевич порвал с прошлым, начисто прекратил все старые связи, вчерашний купец стал сегодня финансовым чиновником, попросту конторским бухгалтером, работал, так сказать, по специальности.
У Виктора родилась дочь, которую назвали Катей, и дед принял внучку. «Дед Юр», — говорила ему Катя, и в семье все стали называть его, как придумала Катя, «Дедюр».
Бомбы разорвались в их городе в первый же день войны.
Дико, нелепо, страшно. Рвутся — и не защититься, никуда не уйти, не спрятаться от них. Виктор и прежде был для Марии каменной стеной, защищавшей от всех неурядиц, а теперь она боялась хоть на минуту остаться одна, без мужа. Неприятностей попросту не было раньше в ее жизни: муж провожал в театр, а после выступлений она была уверена, что, как только выйдет, у театрального подъезда ее будет ждать Виктор. Даже когда заболевала Катя, большую часть забот брал на себя он, и Мария в эти дни не пропускала спектаклей, чтобы не подводить театр.Передачи о событиях первых дней войны назывались Сводками Главного Командования Красной Армии. Люди на улицах собирались у столбов, на которых были установлены большие репродукторы, и слушали. Черный раструб репродуктора был почти ка уровне комнаты, где жили Мария и Виктор. Они ловили каждое слово Сводки.
«…германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии»; «…после ожесточенных боев противник отбит с большими потерями».
«…Констанца горит».
«…Нефтебазы в Варшаве горят».
«…Противнику нанесено значительное поражение, его остатки отбрасываются за р. Прут».
И хотя через несколько дней в Сообщениях Совинформбюро, заменивших Сводки Главного Командования Красной Армии, появились вести о том, что немцы заняли Белосток, Гродно, Вильно, Каунас, что, «осуществляя планомерный отход, наши войска оставили Львов», верилось, что войне скоро придет конец.
(Странно, но именно в эти дни начал жечь свои павлинохвостые ассигнации Телеграфный столб. Будто фокус показывал нам.
— Мне предлагали золотыми монетами!..
Нехотя, долго, чадя горели ассигнации.
— А я отвергал монеты, требовал бумажные, чтобы легче было везти!..
Мы галдели под его окном, предрешая скорую победу, и раскачивали скрипучие перила его лестницы.
— Сколько раз говорить вам, щенки, не стойте под моим окном! — злился он.
Отбежав ненадолго, мы снова подходили к его окну: здесь прохладно, навес и можно покачаться на перилах.
— Вот я вас сейчас из шланга!.. — пискляво грозился Телеграфный столб.
Нашел чем пугать — водой обольет!.. Мы ждали. Ровно в четыре часа, в самое пекло, он из шланга поливал двор и свою виноградную лозу под окном.
— Брысь отсюда, щенки!
Длинная палка — это уже серьезно…)
В городе рвались бомбы. Загорелся поблизости дом, черная сажа большими хлопьями стала оседать на окна. Мария задыхалась. Катя была рядом, но Мария крепко держала ее за руку, боясь отпустить от себя.
Год этот начался для Марии с недоброго предзнаменования, нагрянул с бедой. Дважды пришлось Марии трогаться в путь. В Москву. Но в конце января, уезжая в Москву, она не знала, что ей предстоит еще вторая поездка через неделю и дожидается, притаилась зловеще третья, страшная, последняя.
Телеграмма грянула нежданно — от Клавы: «Немедленно выезжай, отец плох». Мария ехала, обманывая себя надеждой, что отец только плох, как и пишет Клава, но жив. Отца в живых не застала: Иван Голубков, скрипач симфонического оркестра, не знавший раньше никаких недомоганий, живший размеренной жизнью, по часам, без излишеств, умер из страха за свою жену, — ей вдруг стало плохо, она потеряла сознание, и вызвали «скорую помощь», чтобы ее взяли в больницу, и он, как сидел и смотрел на свою Надю, Надежду Филипповну, вдруг сник, плечи согнулись, голова упала на грудь.