Вот это поцелуй!

Я мог в свое удовольствие наблюдать за ним, не оборачиваясь, глядя в зеркало, в котором он возвышался, подобно грозному ангелу. С ангелом его роднил высокомерный вид, безупречный серо-белый пиджак, тенниска из джерси и улыбка, обнажавшая ослепительно-белые зубы. Для своего возраста (а ему уже давно перевалило за пятьдесят) он выглядел превосходно: худощавый и мускулистый, пышущий здоровьем и богатством. С ним были три красивые женщины и какой-то парень, согласно кивавший всякий раз, как убийца открывал рот. Грозным он был и подавно. Сотни миллионов людей, гигантское стадо на двух континентах, несли на себе клеймо его фирмы. Он мог бы повести в бой целую армию. Мог бы построить новый город. Есть на завтрак маленьких детей. Но он совершил одну ошибку! Отдать приказ об убийстве собственной дочери было большой ошибкой. С моей точки зрения.

В какой-то миг наши взгляды встретились. Я мог противопоставить ему только одно, нечто простое, но очень важное, можете мне поверить. В это я верил прежде, верил и сейчас. Мне было все труднее это разглядеть по мере того, как я видел мир таким, каков он есть, но все же оно порой являлось мне в образе маленькой феи-волшебницы, прилетевшей с другой планеты, и мне хотелось не упасть лицом в грязь перед ней. Что это было такое? Некое невыразимое ощущение, охватившее меня в день, когда я давал присягу, нечто такое, чего Пол Бреннен, похоже, не мог оценить во всей полноте, когда вставлял мне палки в колеса. Я был представителем Закона. И вот тут крылась его вторая ошибка. Ибо кого представлял Пол Бреннен, если уж говорить точно? Самого себя, и только. Ничто и никто не может быть выше Закона. Не будем об этом забывать. А Закон – это был я. Так что не было ничего выше меня, кроме неба и звезд. Не будем об этом забывать.

Направляясь к дому, я включил сирену, чтобы не стоять в пробках. Недавно Марк мне говорил о вечеринке в мастерской одного художника на набережной, в западной части квартала, где селились геи; вечеринку устраивали в честь выхода журнала для холостяков и незамужних дам Европы и Америки до сорока, но я даже не сбавил скорость, проезжая мимо этого здания, а только бросил взгляд на светившиеся окна и удостоверился, что ничего особенного не потеряю, если не зайду туда.

Десять лет назад я без колебаний припарковал бы машину у входа, зашел бы на огонек… и Паула бы умерла. Я думал об этом беспрестанно всю дорогу до больницы. «Представь, – повторял я про себя, – что было бы, если бы тебя так же тянуло на эти смехотворные сборища, как и прежде? Тогда бы, старина, ты сейчас ехал в морг. Еще час, и она бы уже остыла. Вернись ты на час позже, Паулы бы уже не было в живых».

Я покинул ее палату на рассвете. Новости были вполне утешительные. Правда, в наше время постоянных кризисов, неуверенности, межрасовых конфликтов и боев на внешнем и внутреннем фронтах утешительного в жизни мало, но, если верить медицинскому персоналу, не позволяющему сомневаться в своих словах, жизни Паулы ничто не угрожало.

Новорожденная заря, легкая, как муслиновая вуаль, нежная, как цыплячий пух, окаченная холодной водой из поливальных цистерн, смывавших с улиц старые газеты и прочий мусор, заря из тех, что я особенно люблю, бесстрастная, но чуткая, ожидала меня на улице, внизу, у каменных ступеней, спускавшихся к тротуару. Я был в поту, холодном и едком поту, острый запах которого я ощущал сквозь рубашку, всю в пятнах засохшей крови. Солнечный луч скользнул меж двух улиц в тот миг, когда я подошел к машине и в изнеможении уселся на ее крыло; я закрыл глаза и сидел, глубоко дыша.

– Черт! Но как это случилось? – спросил Марк, предлагая мне разделить с ним засохшие гренки и копченую рыбу, явно выведенную в прудах, потому что она была бледнее, чем живущая в природных условиях, а соответственно, и отравлена была больше (Крис прочитала мне на эту тему полный курс лекций).

– Как это случилось… А я знаю? Она взяла бритву… Ничего сложного!

– Вы что, поссорились?

– Ничего мы не ссорились. Я запретил ей покупать мне стол. Вот и все. Имею я на это право или нет?

– Но почему ты вечно ноги об нее вытираешь? Ну что такого, если она купит тебе стол? Что ты делаешь, Натан?

– Это разве повод вскрывать себе вены? Из-за того, что мне не нужен какой-то паршивый стол? Что это значит?

Я вернулся к Пауле утром, сказав Мэри-Джо, что иду к зубному врачу, ради чего мне пришлось изобразить флюс, уперев в щеку язык изнутри.

У ее изголовья стоял Марк с двумя девицами, которые, казалось, только что вылезли из склепа; одеты они были в какие-то лохмотья, правда, с фирменными лейблами. Я их знал в лицо: одна несколько дней назад грохнулась в обморок на вечеринке с обильными возлияниями, и врач «скорой помощи», страшно довольный, что докопался до причины случившегося, обнаружил под языком этой несчастной дурочки пять наполовину рассосанных капсул экстази. Когда я вошел в палату, девицы уставились на меня с явным упреком. Я попросил всех выйти.

Я не спал всю ночь, поэтому сразу опустился на стул. Паула горестно улыбалась уголками рта. Она протянула ко мне руку, и я скрепя сердце взял ее в свои.

– Ну как? – пробормотала она слабым голоском. – Как он тебе? Нравится?

– А у них не было раздвижного?

– Ой, не знаю. Но мы можем его обменять, если хочешь.

– Да нет, и так хорошо. Он, похоже, довольно крепкий.

– Я рада, что тебе нравится, а то я боялась, что он тебе не подойдет.

– Да нет, прекрасно подходит. Ты отлично выбрала.

– Мне сказали, что он сделан в конце девятнадцатого века.

– Я буду регулярно протирать его до блеска, не беспокойся.

Я хотел высказать ей все, что думаю о женщине, которая вскрывает себе вены из-за дурацкой истории со столом, но не смог. Она выглядела такой жалкой на больничной койке: капельница, эти жуткие повязки на запястьях, рука, которую я слегка сжимал в своей руке, робкая полуулыбка, бледность (на сей раз естественная), кусочек неба над слепой кирпичной стеной, бутылка минералки у изголовья, испуганный взгляд, словно силящийся прочесть мои мысли.

Вероятно, она воображала, что я страшно на нее сердит и запросто могу послать ее подальше, ведь большинство мужчин удирают, если женщина доходит до подобных крайностей, ясно ведь, что уже ничего не наладится, а, напротив, все будет только усложняться, страшно усложняться, если она способна на такие штучки. И они правы. Ничто не может заставить человека выбрать крест, который ему придется нести, когда жизнь так коротка. А кто сказал, что не бывает жизни простой, полной тихих радостей, в добром согласии, без растущих конфликтов, без постоянной борьбы, без трагедий.

Житейская мудрость настоятельно требовала держаться подальше от Паулы и предоставить другим разбираться, какой у нее сдвиг по фазе. Я не хотел, чтобы меня доставали, и вникать в это не хотел и не мог, у меня просто не было времени.

Это с одной стороны… А с другой – как можно было положить конец чему-то, что и не начиналось? Ну что могло со мной случиться? Какое это имело ко мне отношение? После больницы я прямиком направился к антиквару, чтобы заплатить за этот стол из своих собственных денег. Торговец был согласен. К сожалению, дело не выгорело: мне пришлось спрятать чековую книжку, так как столь дорогая покупка была мне не по карману.

Ладно, проехали… Паула вышла из больницы уже на следующее утро. Я, пораскинув мозгами, не приехал за ней. Я всерьез шел по следу убийц Дженнифер Бреннен. Просматривал картотеки, черпал информацию отовсюду, сопоставлял факты, звонил в Интерпол, попросил Эдуарда (он теперь мазал угри какой-то новой желтой мазью, от чего лицо ослепительно блестело, – эффект был ошеломляющий) предоставить мне фотографии всех наемных убийц в городе, изучил все особенности их методов, побеседовал с полицейскими, приближающимися к выходу на пенсию, много повидавшими на своем веку, долго разглядывал фотографию Пола Бреннена, пристально смотревшего в объектив, зашел в обувной магазин, где мне показали ботинки «Док Мартенс» с тяжелой металлической нашлепкой на носке, вернулся в лабораторию, еще раз поднял все сведения, касавшиеся Дженнифер и ее двойной жизни – активистки политической борьбы и шлюхи; я не обращал внимания на Мэри-Джо, смотревшую на меня и крутившую пальцем у виска, орал на своих осведомителей, тряс автомат для кофе; я смотрел, как на город опускался вечер, золотя листву деревьев и принося слабый запах свежевыпеченных вафель; я выписал на чистый лист имена, и белая бумага вся покрылась вопросительными знаками.