Вот жизнь моя. Фейсбучный роман
Шрифт:
1988 год, ноябрь. Группа писателей – Фазиль Искандер, Олег Чухонцев, Юрий Черниченко [341] , Борис Можаев, еще несколько человек – приглашена в Финляндию на какую-то, прости Господи, литературную конференцию. Едем с охотою, поскольку тогда, в разгар перестройки, бытовало мнение, что глядеть на Финляндию надо как на страну, какой могла бы стать Россия, не случись в ней Октябрьского переворота.
Мнение это, увы, не удается ни подтвердить, ни опровергнуть. Нас сразу же забросили под Тампере, где озеро, а на том озере остров с уединенно стоящим чем-то вроде писательского Дома творчества. Местных никого, один обслуживающий персонал, и никто не говорит по-русски, а из нас никто, естественно, не владеет ничем, кроме великого и могучего. Скука, словом, смертная, только и остается, что слушать доклады финских писателей про новый/новейший роман и скандинавский выбор. В другой ситуации, может быть, и слушали бы, но сейчас! Когда на родине все горит, и Яковлев бьется с Лигачевым, и каждый день идет за пять, да что за пять – за год!.. [342]
341
Черниченко Юрий Дмитриевич (1929–2010) – журналист, писатель, общественный и политический деятель, народный депутат СССР (1989–1991), член Совета Федерации РФ (1993–1995),
342
«И каждый день идет (…) за год» – «Какое было время! В эти годы даже смертность сократилась: время надежд. Больше не удастся такое пережить», – откликнулась в Фейсбуке Ада Горбачева. «Какая компания!!!!!!. Какие надежды были у всех нас. Съезд смотрела, даже больничный лист взяла. Как давно это было. Кстати, только недавно перечитывала Искандера и получала огромное удовольствие», – воскликнула Елена Волкова. «Период исторического оптимизма в нашем отечестве простирался примерно с 1997 до 1992 года…» – суховато констатировал Михаэль Ротин.
Только и помню, как 8 ноября все сгрудились в фойе над свежими газетами, где на чистом финском языке (ну, может быть, еще на шведском) должно было повествоваться о том, что сказал Горбачев на торжественном вечере в честь 71-й годовщины Великой Октябрьской социалистической… здесь, в газетах, еще революции, хотя мы все давно называем ее переворотом.
Главный вопрос: так реабилитировали ли уже Бухарина как провозвестника социализма с человеческим лицом, – остался тогда для нас так и не ясным; финские (ну пусть шведские) слова такие трудные. А на следующий день уже отъезд, но перед ним несколько совершенно свободных часов в Хельсинки. В гостинице мы, кажется, даже не раздевались. Плеснули холодной воды на лоб, на щеки и в город – смотреть, смотреть, какой могла бы быть Россия, не случись в ней…
Шаг от отеля, еще шаг, и тут Фазиль трогает Можаева за рукав: «Слушай, Боря, так почему все-таки им удалось так быстро задавить Антоновское восстание?» Борис Андреевич степенно начинает рассказывать, но его перебивает темпераментный Юрий Дмитриевич Черниченко. Ходу уже нет, поминутно останавливаемся, кричим, размахиваем руками – какой там Хельсинки, если доспаривали уже в вагоне.
Что делать? Русские писатели, видно, обречены всегда и всюду возить с собой свой ад.
В 1920-е годы, рассказывают мемуаристы, было заведено ходить к начальству [343] . Или к чекистам. В 1930-е – к Максиму Горькому; тоже, если разобраться, начальство, и немалое. Но в годы моей юности – конечно, если ты не Михалков, не Евтушенко – начальство писателей личными отношениями уже не баловало. Поэтому молодые «ходили» к тому же Евтушенко. И известно было, что Петя Вегин [344] , а позже Саша Ткаченко [345] «ходят» к Вознесенскому, Станислав Куняев и Татьяна Глушкова, пока они окончательно не свихнулись на «пятом пункте», – к Слуцкому. И у Самойлова, когда он в Москву из Пярну приезжал, почти всегда можно было встретить и воздушную Олесю Николаеву, и страдальца Мишу Поздняева, и, конечно, Олега Хлебникова [346] , в кулак зажимающего свой темперамент. Не обязательно корысти ради шли мы туда, совсем не обязательно. Притягивала магия личности, грел опыт, пока еще не свой.
343
«Ходить к начальству…» – здесь уместно привести фрагмент из «Воспоминаний» И. Я. Мандельштам: «В 30-м году в крошечном сухумском доме отдыха для вельмож (…) со мной разговорилась жена Ежова. „К нам ходит Пильняк, – сказала она. – А к кому ходите вы?“ Я с негодованием передала этот разговор О. М., но он успокоил меня: „Все «ходят»“. Видимо, иначе нельзя. И мы ходим. К Николаю Ивановичу. Мы „ходили“ к Николаю Ивановичу с 22 года, когда О. М. хлопотал за своего арестованного брата Евгения Эмильевича… Всеми просветами в своей жизни О. М. обязан Бухарину».
344
Вегин (по отцу Мнацаканян) Петр Викторович (1939–2007) – поэт, метафорически перенасыщенные и всегда экспрессивные стихи которого в критике удачно сравнили с «гигантским комбинатом по производству праздничных салютов и фейерверков». С сентября 1989 года жил в США, где занимался журналистикой и написал мемуарную книгу «Опрокинутый Олимп».
345
Ткаченко Александр Петрович (1945–2007) – поэт, романист, которого А. Вознесенский назвал «мустангом крымских степей». В молодости он был профессиональным футболистом, а жизнь закончил генеральным директором и вице-президентом Русского ПЕН-центра.
346
Хлебников Олег Никитьевич (1956) – поэт, журналист. В 1988–1991 годы он заведовал отделом литературы в журнале «Огонек», затем выпускал журнал «Русская виза», а с 1996 года служит в «Новой газете».
А вот ходил ли кто-нибудь к Межирову, не знаю. Я о нем, так как-то получилось, развернуто никогда не писал. Мы и знакомы почти что не были. Ну, кивали друг другу при встрече. Пока не столкнулись однажды в сырую зиму на железнодорожном переезде, что в Переделкине. И Александр Петрович вдруг поманил меня к себе. «Я, – говорит, – вас пропустил». Смысл этой фразы стал мне ясен только тогда, когда прозвучало сказанное со вздохом: «Вас, я знаю, Самойлов к себе взял. Он в людях не ошибается. Не то что я…»
И так он это произнес, с такой мукой, что мы, будто по наитию, завернули сначала в пристанционный магазин за бутылочкой, даже, может быть, не помню, за двумя, а затем медленно-медленно пошли к Александру Петровичу на дачу. Эккерман [347] из меня никакой, записей в блокнот не веду, поэтому и разговор наш – хоть по дороге, хоть в мезонине, почти полностью занятом бильярдным столом, хоть на кухне, где Межиров ловко нажарил огромную сковороду картошки, – пересказать сейчас не берусь. Тем более что и ощущение было, будто он не столько интересуется мною, сколько меня прощупывает, можно даже сказать, тестирует.
347
Эккерман Иоганн Петер (1792–1854) – немецкий литератор, младший друг и секретарь И. В. Гёте. Его объемистая книга «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни, 1823–1832», основана на записях, сделанных с разрешения великого поэта.
На «гожусь – не гожусь», а для чего – стало понятно еще через сколько-то там дней, когда Александр Петрович неожиданно завез мне в редакцию «Литературной газеты» несколько машинописных страничек с поэмой «Бормотуха». Вот, говорит, в «Огоньке» [348] готовы вроде бы напечатать, но просят, чтобы был врез. «Не побоитесь?» – и посмотрел испытующе.
Сейчас-то, конечно, о чем угодно можно писать и как угодно, но тогда, ранней зимой 89-го, строки о национализме, лезущем, будто опара из кадки, произвели на меня оглушающее впечатление. И не своими художественными
достоинствами, достаточно, мне сейчас кажется, скромными, а какой-то болезненностью, что ли. Страхом – и перед «низами элиты», порождающими этого беса, и (да, да!) перед народом-богоносцем.348
«Огонек» – иллюстрированный еженедельный журнал, издающийся с 1899 года. В 1986–1991 годах, при главном редакторе Виталии Коротиче, был одним из бесспорных флагманов перестройки.
Так что несколько абзацев написал я мгновенно. И в печать поэма пошла тоже мгновенно. Мы в «Огоньке», помнится, даже выпили по чуть-чуть на посошок – вместе с тем же Хлебниковым* и Володей Вигилянским [349] , ныне отцом Владимиром.
А еще через день или два позвонил следователь. Сказал, что Александр Петрович пропал, и спросил, может ли в этом исчезновении быть повинно общество «Память» [350] . Что я отвечал, сейчас неважно. Важно, что случилось несчастье, ни к каким черносотенцам отношения не имеющее. Но о нем уже столько другими порассказано, что я, пожалуй, прервусь. Скажу лишь, что последняя наша встреча произошла двадцать лет спустя на переделкинском кладбище, где прах Межирова был предан земле.
349
Вигилянский Владимир Николаевич (1951) – критик, публицист. В 1988–1991 годы он работал в журнале «Огонек» и был председателем Совета его трудового коллектива. В 1995 году рукоположен во диакона, затем в священника, и с 2005 по 2012 год был руководителем пресс-службы Московской Патриархии. Ныне отец Владимир протоиерей, настоятель храма Святой Мученицы Татианы.
350
«Память» – первая публичная ассоциация русских националистов монархического извода. Возникла, взяв имя романа-эссе В. Чивилихина «Память», в 1980 году как объединение любителей-активистов из Московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. В 1986–1987 годах организации с тем же названием появились и в других городах России, претендуя на роль флагмана в националистическом движении. Однако уже в 1988–1989 годах общество «Память» раздробилось на множество конфликтующих друг с другом «фронтов» – возможно, в силу того, что, как указал в одном из интервью генерал КГБ Л. Шебаршин, «идеологический» Пятый отдел КГБ СССР целенаправленно расколол эту организацию, становившуюся для власти опасной. Среди самых заметных акций «Памяти» – митинг в поддержку перестройки, проведенный на Манежной площади в Москве, и последовавшая за ним встреча с Б. Н. Ельциным, тогда первым секретарем Московского горкома КПСС (май 1987), а также срыв одного из заседаний писательской ассоциации «Апрель» в Центральном доме литераторов (январь 1990){27}. После августа 1991 года численность и активность «Памяти» резко снизилась, хотя ее различные ответвления формально существуют до сих пор.
Постмодернизм! Хоть имя дико, но…
Мне это слово ласкало слух, наверное, лет десять. И не то чтобы я был его теоретиком, как Миша Эпштейн, или агитатором, горланом, главарем, как Слава Курицын [351] . Но так уж вышло, что я написал о нем, кажется, еще и слова такого не зная, одним из первых в России. Может быть, даже самым первым – в статье «Другая проза», которую «Литературная газета», продолжая играть в Гайд-парк и при развале империи, напечатала 8 февраля 1989 года под конвоем статьи Дмитрия Урнова [352] , называвшейся, естественно, «Плохая проза».
351
Курицын Вячеслав Николаевич (1965) – критик, прозаик. В 90-е годы был одним из провозвестников русского постмодернизма и первопроходцев русского Интернета. В 2000-е сосредоточился на прозе – книги «Акварель для Матадора» (2000), «Матадор на Луне» (2001), «7 проз» (2002), «Книги Борхеса» (2012), изданные под собственным именем, романы «Месяц Аркашон» (2004), «Спать и верить» (2007), «Чтобы Бог тебя разорвал изнутри на куски» (2008), выходившие под псевдонимом Андрей Тургенев.
352
Урнов Дмитрий Михайлович (1936) – доктор филологических наук, профессор, автор книг об английской литературе и конном спорте. С 1988 года был главным редактором журнала «Вопросы литературы», но, находясь во время августовского путча 1991 года в США, воспользовался этим обстоятельством, чтобы запросить там политическое убежище. В последние годы изредка печатает мемуарные очерки и статьи в журнале «Наш современник».
Ну, плохая не плохая, а «Пушкинский дом» Андрея Битова, «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева и «Свой круг» Людмилы Петрушевской были к тому времени на Родине уже обнародованы, журнальная публикация «Школы для дураков» Саши Соколова вот-вот должна была появиться, а в путь к читателям тронулись тогда и Юрий Мамлеев, и Татьяна Толстая, и Виктор Ерофеев, и Валерия Нарбикова [353] , и иные многие, кто, всяко отбиваясь впоследствии от подозрений в злокозненном «изме», в учебниках литературы и поныне числятся постмодернистами.
353
Нарбикова Валерия Спартаковна (1958) – писатель. После публикации повести «Равновесие света дневных и ночных звезд» в журнале «Юность» с прочувствованным предисловием А. Битова (1988, № 8) вошла в моду как одна из самых репрезентативных фигур русского постмодернизма, печаталась в «Знамени», выпускала книги, которые тут же были переведены на многие европейские языки. Но, практически перестав с середины 90-х годов публиковать свои новые произведения, воспринимается сегодня скорее как легенда перестройки, чем действующий участник литературного процесса.
Архивами я, так уж получилось, не обзавелся, в библиотеках бываю редко, Интернет до моей «Другой прозы» не снизошел, так что могу теперь вспомнить лишь то, что, говоря о новом литературном явлении, я больше напирал не на поэтику, а на этику, на то, что постмодернизм не только художественно реабилитировал любые отклонения от нормы (например, психической, социальной или нравственной), но и вообще само существование нормы поставил под большой, знаете ли, вопрос.
Мне тогда все это казалось если и не заманчивым, то творчески перспективным, а вот людей с твердыми моральными и эстетическими понятиями интуитивно отталкивало. Поэтому, когда я несколькими месяцами ранее развернул те же соображения в написанном по заказу «Знамени» (да, да, «Знамени») обзоре прозы 1988 года, мой предшественник Владимир Яковлевич Лакшин [354] недрогнувшей рукой вымарал их уже из верстки.
354
Лакшин Владимир Яковлевич (1933–1993) – литературный и театральный критик, доктор филологических наук, академик Российской академии образования. Наиболее известен как журнальный деятель: в 1960 годы он выполнял обязанности первого заместителя А. Т. Твардовского в журнале «Новый мир», хотя и не был формально утвержден в этой должности; в 1987–1989 годах занимал пост первого заместителя Г. Я. Бакланова в журнале «Знамя»; в 1991–1993 годах работал главным редактором журнала «Иностранная литература».