Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры
Шрифт:
Статья о риторике в «Литературной энциклопедии» 1935 года, приводя характерные примеры осуждения риторики в античности, подытоживала их тезисом, опирающимся на высказывания Ленина: «Р[иторика] фетишизирует слово, наделяя его собственным, в конечном счете мистическим содержанием и имманентной „силой“. Пролетариат не нуждается в средствах обмана, не „изобретает“ истин и не фетишизирует форм выражения. „Нет ничего противнее духу марксизма, как фраза“ (Ленин)» [154] . Преодоление наследия буржуазной риторики рисуется в той же энциклопедии как «борьба против „прятанья“, скрыванья, „затушевывания“ действительности, против иллюзорности, искажения реальных фактов и отношений посредством риторической „ловкости“: „патетических газов“, двусмысленности, абстрактности, восклицаний, лести, клеветы, запугиваний, уговариваний, стилевой мимикрии и т. д. и т. п.» [155] .
154
Литературная энциклопедия. Т. 9 / Гл. ред. А. В. Луначарский. М, 1935. s.v. «Реторика» (В. Гофман).
155
Литературная энциклопедия. Т.9 / Гл. ред. А. В. Луначарский. М, 1935. s.v. «Речь ораторская» (В. Гофман). Подробнее: Гофман В. Слово оратора (Риторика и политика). Л., 1932.
Марксистские аксиомы могли бы считаться вполне достаточными, чтобы видеть в них дискурсивные особенности «языка пролетариата», но ситуация выглядит сложнее, если сосредоточиться на прагматических аспектах его функционирования в советской культуре. Сложности эти дают о себе знать даже там, где, казалось бы, содержательная сторона марксистской теории должна была заявить о себе наиболее ощутимо, — в языке советской пропаганды и зависимой от нее науки.
О теории и практике
Кажется, трудно найти настолько беспроигрышную тему для критики науковедческой концепции Роберта Мертона, как история советской науки. Прекраснодушие Мертона, рассуждавшего об «этосе науки» как воплощении общеобязательных норм «универсальности, всеобщности, бескорыстия и упорядоченного скептицизма» [156] , плохо вяжется не только с особенностями коммуникативной и функционально-ролевой иерархии внутри научного сообщества, называвшего себя «советским», но и с анализом текстов, призванных к манифестации специализированного научного знания. Мертон полагал, что условием такой специализации — во всяком случае применительно к естествознанию и логико-математическим дисциплинам (science) — является
156
Merton R. The Normative Structure of Science // Merton R. Sociology of Science. Chicago, 1973 (universalism, communism, disinterestedness, and organized scepticism).
157
Merton R. Sociology of Science. P. 268–269 (prescritions, proscriptions, preferences and permissions).
158
Barber В. Resistance by Scientists to Scientific Discovery // Science. 1961. Vol. 134. P. 596. См. также: Barber B. The Sociology of Science // The International Encyclopedia of Social Sciences. Ed. D. L. Sills. N.Y., 1968. Vol. 13.
Уточнения представлений Мертона о научном консенсусе, как известно, не оправдали ни интерналистских, ни консенсуалистических интерпретаций процесса накопления специализированного знания. Убеждение в том, что ученые руководствуются в своей работе корпоративным согласием и универсальными нормами научного поведения, сменилось сомнением в возможности выстроить непротиворечивую картину замены одних научных теорий другими с опорой на теорию консенсуса и кумулятивную модель познания [159] . В пересмотре мертоновской концепции науки радикальную роль сыграли работы Томаса Куна, Пауля Фейерабенда, Имре Лакатоса, Яна Митрофа и воспринявших их идеи исследователей-когнитивистов, склонных описывать историю научного познания с упором не на согласие, но именно на разногласие ученых — нарушение ими неких общепринятых норм и методологических конвенций. Новый подход был ознаменован, как это обычно бывает, и терминологическими новшествами. Важнейшим из них стал перенесенный Куном из учебников грамматики термин «парадигма», использованный им применительно к истории науки для обозначения таких теоретических и ценностных правил, которые разделяются одними учеными и почему-либо не разделяются другими. Куновское описание парадигмы, как это было ясно уже первым читателям его книги, не отличается определенностью, поскольку не дает ответа на вопрос, каким образом формируется согласие ученых на предмет основополагающей для нее научной традиции [160] . Неясно и то, можно ли очертить границы научной парадигмы (и соответственно — научных парадигм), сосредоточиваясь исключительно на когнитивных процедурах в выборе тех или иных стандартов рациональности, или необходимо ограничиться указанием на доминантные критерии соответствующего выбора и некие внешние по отношению к нему обстоятельства — давление культурной традиции, религии, идеологии и т. д.
159
Mulkay M. Sociology of the Scientific Research Community // Science, Technology, and Society / Ed. by I. Spiegel-Rosing, D. Price. Beverly Hills, 1977. P. 106. Подробно: Малкей М. Наука и социология знания. М., 1983; Knorr Cetina К. The Manufacture of Knowledge. An Essay on the Constructivist and Contextual Nature of Science. Oxford: Pergamon, 1981 (расширенное издание: Die Fabrikation von Erkenntnis, Frankfurt/M., 1984); Knorr Cetina K. Epistemic Cultures. How the Sciences Make Knowledge. Cambridge, 1999.
160
Laudan L. Science and Values. The Aims of Science and Their Role in Scientifc Debate. Berkeley, 1984. P. 16–17.
Инициированная Куном критика породила разноголосицу в интерпретации критериев научного согласия, но не поставила под сомнение оправданность релятивистского подхода к (реконструированию искомого согласия (и несогласия) с учетом этнографических («этнометодологических») [161] , психологических [162] , социально-этических [163] и собственно риторических особенностей научной деятельности [164] . При внимании к мотивам, заставляющим людей задаваться вопросами, требующими научно специализированного разрешения, фундаментальные понятия любопытства, «поисковой активности», «стремления к новому» могут признаваться необходимыми [165] , но в целом не кажутся сегодня достаточными, чтобы объяснить появление и функционирование текстов, призванных так или иначе продемонстрировать намерение их авторов быть (или называться) учеными. Отталкиваясь от рассуждений Куна, Фейерабенд не без эпатажа настаивал в свое время, что и сама история науки предстает поэтому не столько историей преемственности, сколько историей конкуренции, иллюстрирующей закономерное и вполне сознательное игнорирование учеными своих предшественников и оппонентов. Но если это так, то что делает такую историю социально опознаваемой? Как соотносится «история идей» с историей людей, составляющих то или иное научное сообщество? Освященная Максом Вебером и Эмилем Дюркгеймом социологическая интерпретация научных теорий характерно начиналась с персоналий: так, выяснялось, что радикализм теории относительности Эйнштейна созвучен радикализму его тогдашнего (маргинального) статуса в научном сообществе, а концептуальные компромиссы не менее гениального Анри Пуанкаре получают свое объяснение с учетом его административной деятельности в академически солидной иерархии [166] . История гуманитарного знания, конечно, в еще большей (или, во всяком случае, более очевидной) степени зависит от обстоятельств, которые легко счесть внешними по отношению к научному познанию, — стремления к самореализации или самообману, социальному успеху или, напротив, социальному эскапизму. Развитие естественных наук небезразлично к тем же социальным сценариям, но в отличие от гуманитариев ученые-естественники не зависят в такой мере от вненаучной оценки их деятельности. Ясно, что допущения относительно эмпирической реальности, хотя и нагружены социальным и культурным смыслом, отличаются от изучения ценностей, которые не только изначально таким смыслом наделены, но и имеют личностное отношение к самим ученым как к членам определенного общества и определенной культуры. Поэтому выработка научного согласия носит в гуманитарном знании (как справедливо отмечали в свое время Толкотт Парсонс и Норман Сторер) не столько денотативный, сколько коннотативный характер, предполагая оправдание самой логики организации гуманитарного знания, а значит, и тех социальных обстоятельств, которые делают эту организацию возможной [167] .
161
Gaifinkel H. Studies in Ethnomethodology. Englewood Cliffs (NJ), 1967; Lynch M. Scientific Practice and Ordinary Action: Ethnomethodology and Social Studies of Science. Cambridge, 1997; Woolgar S. Science: The Very Idea. Tavistock, 1977; Latour B., Woolgar S. Laboratory Life. The Construction of Scientific Facts. Princeton, 1986. (1-е изд. 1979).
162
Psychology of Science. Contributions to Metascience / Eds. B. Gholson, Jr. Shadish, A. C. Houts, R.A Neimeyer. Cambridge, 1989; Ярошевский М. Г. Историческая психология науки. СПб., 1995.
163
Latour В., Woolgar S. Cycles of Credibility // Science in Context / Ed. B. Barnes, D. Edge. London, 1982. P. 35–43; Latour B. Pandora’s Hope. Essays on the Reality of Science Studies. Cambridge, 1999; Kohler R. Moral Economy, Material Culture, and Community in Drosophila Genetics // The Science Studies Reader / Ed. M. Biagioli. London, 1999. P. 243–257; Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М., 1998.
164
Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life. Princeton, 1985; Myers G. Writing Biology: Texts in the Social Construction of Scientific Knowledge. Madison; London, 1990; Prelli L. J. A Rhetoric of Science: Inventing Scientific Discourse. Columbia, 1989; Gross A. G. The Rhetoric of Science. Cambridge; London, 1990; Dear P. The Literary Structure of Scientific Argument: Historical Studies. Philadelphia, 1991; Persuadin Science: The Art of Scientific Rhetoric / Eds. M. Pera, W. R. Shea. Canton, Mass., 1991; Dillon G. L. Contending Rhetorics: Writing in Academic Disciplines. Bloomington; Indianapolis, 1991.
165
Houston J. P., Mednick S. A. Creativity and the Need for Novelty // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1963. Vol. 66. P. 137–144; Ротенберг B. C., Аршавский В. В. Поисковая ативность и адаптация. М., 1984; Curiosity and Exploration / Eds. H. Keller, К. Schneider, В. Henderson. Berlin; Heidelberg et al., 1994.
166
Feuer L. S. The Social Roots of Einstein’s Theory of Relativity // Annals of Science. 1971. Vol. 27. № 3/4. P. 277–298, 313–314. См. также классическое исследование: Forman P. Wfcimar Culture, Causality, and Quantum Theory, 1918–1927: Adaptation by German Physicists and Mathematicians to a Hostile Intellectual Enviroment // Historical Studies in the Physical Sciences. 1971. Vol. 3. P. 1–115.
167
Slorer N., Parsons T. The disciplines as a differentiating force // The Foundations of Access to Knowledge / Ed. E. B. Montgomery. Syracuse, 1968. P. 116–117. В имеющемся русском переводе этого текста соответствующий пассаж обессмыслен противоположным переводом (Парсонс Т., Сторер Н. Научная дисциплина и дифференциация науки // Научная деятельность: структуры и институты. М., 1980. С. 27–55. Эл. версия:.
Но как именно выстраиваются такие коннотации?
Ретроспективное описание конкурирующих (или в более вежливом словоупотреблении — сменяющих) друг друга научных парадигм не предполагает, вероятно, предметно-тематического ригоризма. Если согласиться с тем, что дюркгеймианский подход к социологии науки остается по-прежнему актуальным, то историография смены и конкуренции научных парадигм не противоречит в этом случае ни (кон)текстуальному, ни, например, поколенческому анализу. Как писал уже сам Кун (ссылаясь на так называемый «принцип Планка»), для того, чтобы наглядно убедиться в гегемонии той или иной научной парадигмы, достаточно дождаться ухода старшего поколения [168] . Применительно к истории и методологии науки подобный подход должен казаться тем менее эксцентричным, что теоретические основания для него уже подготовлены как социологическими работами, так и исследованиями в области политологии, истории литературы и искусства, осложнившими традиционное представление о поколении как способе возрастного упорядочивания жизненного цикла акцентированием символических координат социальной солидарности [169] .
168
Kuhn T. S. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago; London, 1963. P. 150.
Кун реинтерпретирует высказывание Макса Планка о том, что «новая научная правда торжествует не потому, что ее оппоненты переубеждены и просветились, но, скорее, потому, что они наконец-то вымерли, а новое поколение подросло» (Planck М. Scienific Autobiography. New York, 1949. P. 33–34). Критика куновского истолкования этого высказывания: Hull D. Planck’s Principle // Science. 1978. Vol. 202. P. 717–723.169
Mentre F. Les generations sociales. Paris, 1920; Peyre H. Les g'en'erations litteraires. Paris, 1948; Eisenstadt S. N. From Generation to Generation. Glencoe (Ill.), 1956; Niemi R., Jennings M. Generations and Politics: A Panel Study of Young Adults and Their Parents. Princeton, 1981; Atlias-Donfut C. Sociologie des g'en'erations: L’empreinte du temps. Paris, 1988; Chauvel L. Le Destin des g'en'erations: Structure sociale et cohortes en France au XXe st`ecle. Paris, 1998; Drouin V. Enqu^etes sur les g'en'erations et la politique. Paris, 1995. См. также недавний сборник российских исследователей: Отцы и дети: поколенческий анализ современной России / Сост. Ю. Левада, Т. Шанин. М., 2005.
Опознаваемыми ориентирами социальной солидарности являются прежде всего особенности социального поведения, однако применительно к научной деятельности такие особенности могут быть выражены (и осложнены) на разных уровнях социального дискурса, которые совсем не обязательно являются содержательно и ценностно эквивалентными как в глазах самого ученого, так и его окружения. При учете этого обстоятельства не должно удивлять, что один и тот же ученый может демонстрировать такое социальное поведение, которое с трудом или вовсе не соотносится с тем, что прочитывается в его текстах. Именно о такой ситуации писал М. Л. Гаспаров, демонстрируя на примере научного творчества Ю. М. Лотмана, каким образом марксизм в теории может уживаться с теорией структурализма, но сопротивляться марксизму в идеологии [170] . Гаспаров выделяет в своем анализе несколько постулатов, предопределявших с начала 1930-х годов надлежащую методологию научных исследований. Таковы прописные истины марксизма — материализма, историзма, диалектики: «бытие определяет сознание», «культура есть следствие социально-экономических явлений», «развитие культуры, как и всего на свете, совершается в результате борьбы ее внутренних противоречий». Очевидно, что ряд этих формул может быть уточнен и классифицирован. Согласно диалектическому методу, «1) все находится в связи и взаимодействии; 2) все находится в движении и изменении; 3) количество переходит в качество; 4) противоречие ведет вперед»; философский материализм постулирует «1) признание материальности мира, признание того, что мир развивается по законам движения материи; 2) признание первичности и объективной реальности материи и вторичности сознания; 3) признание познаваемости материального мира и его закономерностей, признание объективной истинности научного знания» [171] . Исторический материализм учит трем особенностям производства — тому, что 1) «производство является базисом, определяющим характер всего общественного и политического уклада общества», 2) определяющей роли производительных сил, и 3) характеристике возникновения «новых производительных сил и соответствующих им производственных отношений в недрах старого строя не в результате преднамеренной, сознательной деятельности людей, а стихийно, бессознательно, независимо от воли людей» [172] .
170
Гаспаров М. Л. Ю. М. Лотман: наука и идеология // Гаспаров М. Л. Избранные труды. М., 1997. Т. 2. С. 485–493.
171
Краткий философский словарь / Под ред. М. Розенталя, П. Юдина. М., 1939. С. 147–148, 153.
172
О диалектическом и историческом материализме (из IV главы «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)») // Под знаменем марксизма. 1938. № 11. С. 13–19.
Вопрос об эпистемологической согласованности перечисленных положений ни в дореволюционной, ни в советской науке не обсуждался. Собственно, и сама канонизация Маркса и Энгельса в качестве теоретиков пролетарской революции не имела под собою сколько-нибудь устойчивой традиции их читательского освоения и изучения в России. «Индекс цитируемости» Маркса и Энгельса в дореволюционной литературе, как показывают библиографические исследования, был не настолько высок, чтобы изображать их — как это делала впоследствии советская пропаганда — «властителями дум» передовой российской общественности конца XIX века [173] . Российская версия марксизма складывается из фрагментарного начетничества революционно настроенных радикалов, вчитывавших в тексты Маркса и Энгельса не столько рациональный, сколько символико-суггестивный смысл, близкий к содержанию заговорных формул обрядового фольклора [174] . Тем же она останется в риторике Ленина, Сталина и всей советской идеологии — набором разрозненных цитат, призванных в своей совокупности, по знаменитому выражению самого Маркса, не объяснить, но изменить мир.
173
Твардовская В. А., Итенберг Б. С. Русские и Карл Маркс: выбор или судьба? М., 1999.
174
Григорьева Е. А. Карл Маркс и его «ученики» на родине ленинизма // Вопросы истории. 2007. № 1. С. 58–87.
Робкие попытки философов конца 1920-х годов прояснить ключевые аксиомы марксизма увенчались постановлением ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 года «О журнале „Под знаменем марксизма“», осудившим сторонников Абрама Деборина как «группу», воскрешавшую «одну из вреднейших традиций и догм II Интернационала — разрыв между теорией и практикой, скатываясь в ряде вопросов на позиции меньшевиствующего идеализма» [175] . Новая редакция журнала требовала преодоления «жонглирования гегелевской терминологией» и «создания там, где надо, новой философской терминологии, понятной и доходчивой для каждого советского интеллигента» [176] . Пределы должной понятности были окончательно утверждены изданием «Краткого курса истории ВКП(б)» и последовавшим за ним постановлением ЦК ВКП(б) «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском „Краткого курса истории ВКП(б)“». Итогом Постановления стало закрепление единой системы философско-политического образования в СССР и унификация основ философской политграмотности [177] .
175
Правда. 1931. 26 января.
176
По-большевистски овладеть марксизмом-ленинизмом // Под знаменем марксизма. 1938. № 11. С. 39. См. также: Митин М. Боевые вопросы материалистической диалектики. М., 1936. Об истории полемики: Квасов Г. Г. Документальный источник об оценке И. В. Сталиным группы академика А. М. Деборина // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. М., 1992. Вып. 10. С. 193–195; Шляпугина Р. Я. Политическая составляющая философских дискуссий 20–30-х годов // Известия Уральского государственного университета. 2004. № 32. С. 143–149.
177
Маслов Н. «Краткий курс истории ВКП(б)» — энциклопедия и идеология сталинизма и постсталинизма: 1938–1988 гг. // Советская историография. М., 1996. С. 240–273; Батыгин Г. С., Козлова Л. А. Научная аттестация и формирование советского философского сообщества в 1930-е и 1940-е годы // http://2001.isras.ru/Publications/Batygin/Social_sciences_in_20s.htm.
Преодоление «жонглирования гегелевской терминологией» не замедлило выразиться в советской версии марксизма в суггестивной метафоризации терминологии, «понятной и доходчивой для каждого советского интеллигента». Использование метафор в функции научных терминов не является, конечно, специфической особенностью советской науки. Метафоры неустранимы из научного дискурса в силу известной недоартикулированности любой концептуальной схемы [178] . Познавательные цели и ценности, разделяемые на словах приверженцами даже одной научной парадигмы, слишком часто обнаруживают логические несостыковки, когда возникает необходимость дать им общеприемлемое определение и последовательную характеристику [179] . Нужно учитывать при этом и то, что конструирование общепринятых критериев научной значимости повсеместно зависит от медиального преодоления «невероятной коммуникации», как ее понимал Луман; но возможности такого преодоления варьируют социально и дискурсивно, в разной степени определяясь идеологическими и просто технологическими факторами [180] . В таких ситуациях метафора способна играть роль семантического трансфера, связывающего логически несвязываемое и медиально несоотносимое [181] . Здесь можно было бы вспомнить об «остроумии диалектиков» в понимании Цицерона как о способности видеть аналогии между внешне несвязанными вещами и идеями (De Orat. I, 28, 128; II, 38, 158), с тем уточнением, что «остроумие» (acumen) как характеристика хорошего ритора распространяется не только на сферу риторического «увеселения» (delectare), но и на сферу риторического «научения» (docere). «Остроумный диалектик» не перестает быть дидактиком.
178
Davidson D. On the Very Idea of the Conceptual Scheme // Proceedings and Addresses of the American Philosophical Association. 1974. Vol. 57. P. 5–20.
179
Laudan L. Science and Values. P. 53.
180
О контекстах и механизмах популяризации науки в советской России в 1920–1930-е годы: Stites R. Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York; Oxford, 1989; Andrews J. T. Science for the Masses. The Bolshevik State, Public Science, and the Popular Imagination in Soviet Russia, 1917–1934. Texas, 2003 (Eastern European Studies, № 22). О роли партийно-государственных структур в организации научных исследований: Krementsov N. Stalinist Science. Princeton: Princeton UP, 1997; Курепин А. А. Наука и власть в Ленинграде. 1917–1937. СПб., 2003.
181
Понятно, что речь идет о метафоре в широком, а не хрестоматийно-риторическом понимании. В современных лингвистических и когнитивистских исследованиях под понятие «метафора» зачисляются металепсис, гиппалага, эпилага, абузия, катахреза, персонификация, деперсонификация, прономинация, оксюморон, метаморфоза, эвфемизм, дисфенизм, перифраза и т. д., — иными словами: любой способ косвенно или образно выраженного смысла (Арутюнова Н. Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990; Лагута О. Н. Метафорология: Теоретические аспекты. Новосибирск, 2003 — с обширной библиографией вопроса).
Опыт использования метафорологического анализа в области естественных и гуманитарных наук позволяет судить сегодня не только о ключевых аналогиях, на которых основаны концептуальные построения старых и современных авторов, но и о метафоричности («тропеичности») когнитивных процедур как таковых [182] . Применительно к совокупному «тексту» советской науки такая задача может быть сформулирована следующим образом: какие метафоры могут считаться ключевыми в конструировании символической солидарности советских ученых в различных областях естественно-научного и гуманитарного знания?
182
Danesi М. Thinking is Seeing. Visual Metaphors and the Nature of Thought // Semiotica. 1990. № 80, 3/4; Debatin B. Der metaphorische Code der Wissenschaft. Zur Bedeutung der Metapher in der Erkenntnis und Theoriebildung // «S» (European Journal for Semiotic Studies). 1990. Vol. 2 (4); Larsen S. The Mythic Imagination: Your Quest for Meaning Through Personal Mythology N. Y., 1990; Winter S. L. Transcendental Nonsense, Metaphoric Reasoning and the Cognitive Stakes for Law // University of Pennsylvania Law Review. 1989. № 137; Гудков Л. Д. Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., 1994; Baake К. Metaphor and Knowledge. N.Y., 2003.