Война демонов

– Будет больше, коли не вырубим лес, – сказал на это Велигор.

– Тут ты прав. – Егра снова потянулся за кубком, и самоцветные перстни ярко блеснули у него на пальцах. – Созови домовых бояр. Будем держать совет. Хочу через четыре дня двинуть дружину на Голядь.

Велигор кашлянул в тощий кулак и осторожно проговорил:

– Не все бояре тебя поддерживают, княже. А есть такие, которые начнут сеять раздор да разлад. У иных бояр языки длиннее их кафтанов.

– Ничего. Языки и подрезать можно. – Егра мрачно усмехнулся и добавил: – Вместе с головой. Дружина мне верна, а значит, бояр бояться нечего.

– Верно, – согласился Велигор.

– Ну, раз верно, так ступай.

Князь поднес кубок к толстым губам, а Велигор, поняв, что разговор закончен, пошел к двери.

Выйдя из княжьих покоев, советник повел себя странно. Он прислонился спиной к стене и обмяк лицом.

Затем поднес ко рту руку и выплюнул на ладонь маленькую черную горошину. По лицу его пробежала судорога, Велигор хрипло вдохнул воздух и… вдруг превратился в юную девицу.

Губы девицы приоткрылись, и она шепнула сама себе грубым мужским голосом:

– Рута!

И сама же ответила – но голосом тонким, девичьим:

– Да, мой господин!

– Получилось ли?

– Да. Тяжело, но я справлюсь.

– Ты умная девочка.

Рута улыбнулась:

– Это ты умный. Я токмо рот раскрываю. А ты в него словеса вкладываешь.

– Не истаял ли перелиц?

Рута глянула на горошину.

– Не весь. Стаял на четвертинку.

– Это хорошо. Ты помнишь, что тебе нужно сделать?

– Да, мой господин. Я все помню.

– Не подходи к окнам до сумерек.

– Да.

– И не забудь главного – тебе нельзя умываться. Смоешь травяную мазь, и солнце тебя погубит…

Рута вздохнула:

– Да, мой господин. Я помню. Не волнуйся за меня. Пока ты со мной, я ничего не боюсь и все могу.

– Я верю в тебя, моя милая. Не подведи меня.

– Не подведу.

Рута набрала побольше воздуха, как перед прыжком в воду, и снова сунула перелиц под нижнюю губу.

6

Рута была дочерью теремной девки и «проезжего молодца». С двенадцати лет мать стала посылать ее на торжок – торговать с лотка баранками и сладкой снедью.

Руте на торжке нравилось. Рядом – веселые подружки, мимо прохаживаются молодцы. С иными из них девки игриво заговаривали и говорили такие вещи, от которых Рута краснела.

Вскоре, однако, краснеть она перестала. А иногда и сама вставляла словцо-другое. Весело было на торжке – что и говорить. Да только всему однажды приходит конец.

Так случилось и с жизнью Руты. Сперва у нее заболела мать. Заболела ни с того ни с сего – просто легла на кровать и сказала, что больше не встанет. В горнице осталась огромная корзина с ворохом господского нестираного белья. И Рута испугалась не столько за здоровье матери, сколько за это белье.

– А с бельем-то что? – спросила она тревожно.

– Пропади оно пропадом, – ответила мать, не поднимая головы с дырявой подушки, набитой перьями вперемешку с сухим мхом.

Рута пыталась уговорить мать, убедить ее, что надо встать и заняться бельем, но мать была непреклонна.

– Я больше не встану, – сказала она дочери, отвернулась к стенке и не отвечала ни на какие вопросы.

Всю последующую ночь Рута терла белье у реки. Вокруг было темно и страшно, но на груди у Руты болтался оберег, подаренный бабкой, – он должен был защитить и от лесного зверя, и от плохого мужика, и от темной нечисти.

Защитил. Вернулась Рута под утро, уставшая до смерти, но с постиранным бельем. Посидела на лавке, погрызла сухарь с соленым огурцом, запила водой, а потом привела в порядок одежду, повесила на плечи деревянный лоток и отправилась на торжок.

Такая жизнь длилась почти две седмицы. Ночами Рута стирала белье, боясь потерять материны заказы, утром кормила мать и шла торговать на торжок. Вечером возвращалась, кормила мать и ложилась передохнуть. После двух-трех часов тревожного сна она снова подымалась и снова шла с корзиной к реке. И так каждый день.

К исходу второй седмицы Рута озлилась. Перевернула на пол корзину с бельем и крикнула матери:

– Пошто меня мучаешь?

– Я тебя не мучаю, – отозвалась с кровати мать.

– А как же белье?

– А ты его брось.

– Как это? – оторопела Рута.

– Брось, и все.

– А еству на что покупать?

– Не надо нам никакой ествы.

Лицо Руты вытянулось от изумления.

– Как не надо? Нешто можно жить без ествы?

– А зачем нам жить? – тихо спросила мать.

Рута подумала и ответила:

– Чтоб не помереть.

Мать усмехнулась грустно и тихим голосом вопросила:

– А чего плохого в смерти-то?

Тогда Рута поняла, что мать сдурела.

– Мне один богомолец иноземный рассказал, – продолжила блажить мать. – Сказал, что есть на небе Господь Иисус. И что всем, кто в него верит, после смерти хорошо будет. Я в Иисуса поверила и теперь жду, когда он меня к рукам своим приберет.

Рута фыркнула:

– Дура ты, мамка. Зачем иноземному богу на тебя тратиться, когда у тебя свои есть?

– Иисус жалостлив, – возразила мать слабым, умильным голосом. – Он человеческую слезу издалека видит и сам той слезою умывается. Ни одна слезинка мимо него не пройдет – ни большая, ни малая. Так мне богомол сказывал.

Рута снова озлилась.

– И богомол твой дурак! – сердито выкрикнула она. – Сам-то небось окорока жрет да бражкой запивает!

– Странник он, – безразличным голосом возразила мать. – Питается лишь тем, что бог пошлет. Иной день, кроме росной травинки, ничего во рту не держит.

– Тем более дурак, – еще сердитей проговорила Рута. – Ты тоже так хочешь?

– Я тебе все сказала, – тихо проговорила мать. – Добавить боле нечего.

И она вновь отвернулась к стене.

Рута несколько мгновений тупо смотрела на тощую спину матери, затем повернулась и так же тупо уставилась на опрокинутую корзину с бельем.

«А что, если мать права? – думала Рута. – Что, ежели всех, кто в жизни настрадался, Иисус к себе забирает? Зачем же тогда так мучиться, зачем себя изводить? Опустить руки, лечь на кровать и подождать, пока Иисус придет…»