Война Моря и Суши

Она была возбуждена, взволнованна, счастлива.

Когда она, уже уставшая, но наэлектризованная волнами восторга, исходившими от зрителей, предложила слушателям выбрать между своей песней и песней подводников, весь Зал Зрелищ, в котором к тому времени были заняты все проходы и люди стояли в дверях, заволновался:

– "Колыбель"! "Колыбель"!

– Хорошо, - кротко сказала Мария.

И улыбнулась одному: офицер Армии Моря сидел за ближним столиком и весь вечер не спускал с неё взор. И она ясно читала эмоции на благородном лице, в наметившейся глубокой межбровной складке, в крыльях носа, трепетавших, как только к ней подходил красавчик саксофонист, в выразительных глазах, опушенных густыми ресницами и оттого казавшихся темнее, чем были на самом деле...

Сердцем Мария чувствовала нечто большее, чем интерес к её песням.

Мужчина запоздало спохватывался, когда зал уже взрывался аплодисментами, он наблюдал, он был внимателен... Не считая нужным аплодировать вместе со всеми, он воздел к ней руки. Подался вперёд, просительно покачал головой, не сводя с неё пытливых очей, словно приглашая...

И Марии захотелось шагнуть со сцены.

Её сотрясла чувственная дрожь. Ей захотелось на колени к этому мужчине - к нему одному. Он был один в поле её зрения, рисуясь даже на полуопущенных веках: в тёмном кителе с отороченными серебром погонами и серебряными галунами, прошитыми на груди. В длинной хакама, образующей особенную, ценимую художниками, пластику мелких складок и заломов ткани на широко разведённых, как у всех сидящих мужчин, бёдрах.

Мария приказала себе отрезветь, вспомнить, что стоит на сцене и принадлежит каждому слушателю и никому отдельно.

И отвела взор от офицера Армии Моря.

– "Колыбель"! "Колыбель"!
– просил зал.

...Она долго и тщательно готовила "Колыбель", - малый гимн всех подводников, который случайно нашла в одном журнале.

Статью о подводных жителях предваряла фотография изящной, как фарфоровая фигурка, журналистки. Девушка повествовала о жизни в Морских Колониях.

Необъяснимая тоска овладела Марией.

"Утонуть", - сказала она себе, ещё раз убедившись, что, после двух лет, проведённых в Бу-Айсе, это слово окончательно потеряло свою слезоточивую силу, но по-прежнему вызывало ностальгическую грусть.

Выплакаться не удалось. Слёзы принесли бы облегчение, но слёз не было.

Мария, раздумав читать, медленно закрыла журнал. Ей не хотелось знать, как живут люди в немыслимой океанической глубине: не ведая напряжённого, почти осязаемого воздуха, меняющегося в зависимости от времени года; полного, как волшебный сосуд, запахами и звуками, холодной моросью или влажными испарениями, остужающего или тягостно-вязкого в жаркую пору; незнакомые с бесконечностью здешних пространств, с великолепием земли, пусть даже в коросте ветшающих городов и заводов.

Она прочитает журнал потом.

Эмоциональная перегородка, искусственная, без сомнения, - она это понимала, - с неведомой целью поставлена кем-то между Марией сегодняшней и её недавним прошлым. Она верно предполагала, что так поступают с больными, пережившими катастрофу. Но какой была эта катастрофа, не знала. Сейчас казалось, что прошлое - плод её больного воображения, и на самом деле Мария рождена и всегда жила в Надмирье. Только не здесь. Не в Аргентине...

Но статья неизвестной фарфоровой девушки снова напомнила о себе. На обложке тёмно-синего цвета золотыми буквами выведен текст песни подводников и к нему ноты. Мария пробежалась глазами по строкам. Слова легко наложились на мелодию. Марии показалось, она даже не успела как следует разобрать ноты, - всё получилось гораздо быстрее. Не в силах отвязаться от мелодии, звучавшей в голове и мешавшей работать, она решила включить "Колыбель" в свой репертуар. Это всегда помогало избавиться от навязчивого мотива.

Сейчас впервые выпал случай исполнить эту таинственную песню.

Мария продекламировала начало:

– "В материнских ладонях Великой Глуби..."

Благодарные зрители повторили:

– "В материнских ладонях".

– "Крепко спи, дорогой, здесь печаль не догонит..."

– "И беда не догонит", - подхватил зал.

Мария сделала знак музыкантам. Саксофонист вывел первые ностальгические ноты.

Она запела.

Песня в её обработке звучала превосходно. Она поняла это по тому, как затаил дыхание зал.

Мария слышала, как сначала перестал играть саксофонист, затем стихли инструменты секстета музыкантов, и остался только её голос, звеневший и переливавшийся под сводами Зала. Никогда ещё ей не пелось так легко.

По боковому проходу к сцене проталкивался совсем молоденький парнишка с огромным букетом цветов. Такой букет стоил целое состояние. Парня останавливали, что-то говорили. Тот презрительно отказывался, дёргал плечом и двигался дальше. Парень готов был уже запрыгнуть на сцену, когда с другой стороны поднялся мужчина и отчётливо, самоуверенно, произнёс:

– От Кассия Борджия цветы для непревзойдённой Марии Хосе Агилар!

Мария, впервые увидевшая своего агента, удивлённо распахнула глаза.

У парня с букетом полыхнули уши, он засопел и, зверея, заорал:

– Что-о?! Кто?! Ты, ты!.. Жаба!!!..

Запахло ссорой. Борджия и юноша с букетом, - оба внешние, - тут же почувствовали, как на плечи им легли в предупреждающем жесте ладони рослых офицеров Армии Моря. Не обращая внимания на руку на своём плече, движимый внезапной догадкой, Борджия указал пальцем на паренька:

– Йон! Тебя зовут Йон!

Повернулся к Марии:

– Браво, брависсимо, Эмилия Мария Хосе Агилар!

Пижон саксофонист привлёк к себе внимание, сопроводив назревающую под сценой

дуэль резкой нотой из задорно вздёрнутого саксофона.

Валевский, не спускавший взор с ошарашенной певицы, успел заметить, как в глубине сцены кларнетист воспользовался моментом, молниеносно провёл по декорациям небольшим инструментом, испустившим едва заметное бледное свечение. Омега-резак, созданный по технологиям Моря - серьёзная штуковина.

Музыкант поспешно скрылся в ближайшей кулисе.

Одновременно с противоположной стороны на сцену выбежала крохотная девочка в

кокетливом розовом костюмчике, с красным помпоном на макушке. Собранные в пучок под помпон тонкие светлые волосики ребёнка вздрагивали при каждом шаге.

Вверху огромный лист из пексила подался, раскрывая шов, и сложная декорация, замерев на долю секунды, стала разрушаться.

Валевский прикинул расстояние до горизонтальной штанги, на которой крепилась осветительная аппаратура. Надеясь на то, что поперечина хорошо закреплена и выдержит его вес, помноженный на импульс, он взлетел на сцену, бурей пронёсся по коробам усилителей и, демонстрируя хватку штифтиста, в своё время одного из лучших игроков Университета, прыгнул вперёд и вверх. Схватился обеими руками за никелированную штангу, рискуя получить растяжение связок, сделал сальто под съезжающей вниз декорацией. Хакама поспевала за ним, настолько стремительным был поворот. Арт сильным толчком ног отправил массивный лист пексила падать вглубь сцены: откуда уже бежали в панике музыканты.

И пружинисто приземлился с упором на ладони и ступни, лицом вниз, рискуя спиной, подставленной под дождь падающих сверху кусков пластика, но вовремя успев закрыть собой девочку.

Через несколько бесконечно долгих секунд всё было кончено.

Испуганную певицу, словно зонтом, прикрыл букетом парень суши. Он успел подскочить к женщине сзади, крепко обхватил, прижал к себе, а левую руку с шикарным букетом выставил вверх. Он сделал, что мог, и сделал неплохо, судя по довольной роже и царапинам от кусков пексила, чиркнувшим его солдатскую форму на лопатках и правом плече. Всё могло быть гораздо хуже.