Война

— Погодите, граф. Вы серьёзно намереваетесь это есть?

Вместо ответа Степан впился в ножку зубами.

— Александр Сергеевич, скажите хоть вы ему!

— Если нас желают отравить, то нет необходимости в подобном ухищрении. — нерешительно произнес Пушкин.

— Фоферфенно ферно, — закивал Степан, — и очень фкуфно. Повар — умница.

— Ну и манеры, граф. — поморщился Безобразов. — А это что? В кувшине вино!

— Надо ведь чем-то запивать еду, — подтвердил Степан дожевав, — вино здесь совершенно логично.

— Наверняка отравлено.

— С вашей подозрительностью, Пётр Романович… а, как хотите! — граф аристократично вытер руки о скатерть и потянулся за кубком.

— Я настаиваю, господа. Все это непонятно, а значит с подвохом. Не забывайте где мы и всё что происходило ранее.

— Мне кажется, Степан не оставляет нам выбора. Или мы присоединимся к нему, или останемся голодными. — заметил Пушкин. — Вы только полюбуйтесь на этого проглота. Он ведь всё съест.

Степан согласно закивал, приглядываясь к барашку.

— Для этого придётся потрудиться, — не согласился Безобразов, — здесь человек на десять. И это тоже подозрительно!

— Удивительно здесь другое, Пётр Романович. Как вы смогли не заметить слона?

— Простите?

— Блюда с мясом. Взгляните — они серебряные.

Сказав это, Пушкин что-то решил для себя и сел к столу. Ошеломленный подобной «неосторожностью», Безобразов демонстративно отвернулся, скрестив на груди руки.

— Оголодаете, Пётр Романович, — не унимался Степан, — отощаете.

Бывший гусар счёл отвечать ниже своего достоинства. Так и просидел всё время глотая слюну, пока Пушкин со своим бывшим слугой бесцеремонно уничтожали труды неизвестного кулинара.

— Почти как дома! — объявил Степан насытившись.

— Искренне надеюсь, что итогом вашей трапезы не станет моё одиночество, ваше сиятельство.

— Бросьте, Пётр Романович, зачем вы так? — улыбнулся Степан. — Вы давно сами поняли, что еда совершенно безвредна, но уперлись защищая свою позицию.

— Был бы весьма вам признателен, граф, соизволь вы объяснить мне, тугодумному, каким образом вы сразу это определили на глаз.

— О, это очень просто. Я использовал логику.

— Так-так.

— Для начала, я сказал себе ровно то, что вам сказал Александр Сергеевич. К чему травить нас столь сложным и, не побоюсь этого слова, наивным образом?

— Не убедительно, дорогой граф.

— Вы заблуждаетесь. Как раз убедительно. Во-вторых, если вы не заметили, сия трапеза ничто иное как ужин. Разве нет?

— Вы о своих загадках? — напрягся Безобразов.

— Скорее о догадках. Возможно, я не уверен вполне, это тот самый ужин, что я жду как и вы. Скоро узнаем. Буквально сейчас.

— С чего вы взяли, граф?

— Смотрите сами, Пётр Романович, несут трубки и кофе.

И верно, национальный вид десерта предшествовал собой явление нового, столь хорошо знакомого всем персонажа, что у Петра Романовича рука как-то сама собою сжалась в кулак.

— Рауф-паша! — Степан решительно опередил всех, выходя вперед и широко разводя руки в знак приветствия.

Турок даже не обратил на него внимания. Жестом который в Европе трактуется как презрительный, а на Востоке почитается величественным, он удалил всех пытавшихся зайти вслед за ним.

— Пушкин-ага! — с самым добродушным выражением лица которое только можно вообразить на лице человека лишенного принципов, Рауф в свою очередь приветливо протянул руки к главе русской миссии.

— Что вам угодно, милейший?

Турок только глазом моргнул на обращение применимое господином слуге. Всё с той же слащавой улыбкой, он засеменил к Пушкину.

Тот отстранился, делая два мелких шага назад. Турок остановился и внезапно пал ниц, как будто перед падишахом.

— Что это значит, любезнейший? — Александр изумился, но не стал менять выбранный тон.

Рауф приподнялся, воздевая руки к потолку и что-то неразборчиво бормоча.

— Во имя Аллаха! — только и смогли расслышать пленники.

— Что во имя Аллаха?

— Вас ждут ключи, паша, — Рауф сложил ладони домиком, — здесь, во дворе.

— Вы не могли бы выражаться яснее?

— Ключи от города, паша. — объявил турок как нечто само собой разумеющееся. — Они обошлись недёшево и стоили немалой крови, но теперь они ваши.

— Убирайтесь вон! — Пушкин был короток и ясен.

— Кхм-кхм! — Степан выразился ещё короче, но не столь ясно.

Турок задумался на несколько мгновений, после чего поддержал разговор молча. Он вновь распростерся ниц и ловко приблизившись почти ползком, ухватил Пушкина за ноги. Тот замер, ничего не понимая.

— Смотрите, чтобы не укусил. — внёс свою лепту в беседу Безобразов.

— Соглашайтесь, Александр Сергеевич, соглашайтесь! — не отставал сын Помпеевич.

Ненавидящий оказываться в положении нелепом, Пушкин резко освободился от объятий Рауфа, после чего отошёл в сторону, скрестив на груди руки.

Глава 24

В Семибашенном замке. Часть вторая.

Гнев — дурной советник. Александр повторял себе эту простую истину раз за разом, но все равно чувствовал, что близок к границам своего долготерпения. Как всякий склонный к эмоциональным вспышкам человек, Пушкин воображал себя обладателем редкого хладнокровия.

Будучи природным дворянином, Александр впитал и сочетал те особенности взгляда на окружающий мир, которые людям иного воспитания (например, тому же Степану) могли казаться противоречивыми.

Философы Просвещения утверждали, что человек стремится к свободе, и Пушкин одобрял эту мысль всецело. Действительно — сколько он себя помнил, то непрестанно стремился к свободе. К сожалению, вожделенная свобода искусственно ограничивалась ровно столько же, то есть иного он припомнить не мог.

Желание свободно есть что приходило в голову, или, вернее сказать, в руки мальчишке, пресекалась приставленным дядькой. Желание бегать где угодно и сколько угодно — им же, порою весьма болезненно. Приходилось мучиться за общим столом в твёрдо означенные часы и есть что дают.