Война

Хозрев онемел от такой наглости и изволил гневаться. Я наблюдал и размышлял. Лицо я дипломатическое? Дипломатическое. Значит — неприкосновенное. Казус с пуговицами (не говоря о прочем хватании руками моей особы) годится для объявления войны между державами? Запросто. Англичане как-то объявили Испании войну за отрезанное ухо обормота-моряка. Так и писали в учебниках: война за ухо Дженкинса. С тех пор прошло сто лет по текущему летоисчеслению, нравы не сильно изменились.

Видя гнев господина, кто-то из подручных визиря догадался обнажить саблю и начать размахивать ею перед моим лицом. К удивлению храбреца, визирь обратил часть гнева на него самого, заставив стушеваться и отступить.

— Это деньги султана, — заявил Хозрев, продолжая громко трубить своим большим носом, — и все должны вернуться в казну.

— Передай своему господину, — ответил я толмачу, — что гладко только на бумаге бывает. Поскольку речь идёт о сумме неизвестной, то она может быть разной. Не всегда половина меньше целого. Так и переведи.

Визирь внезапно сменил гнев на милость, с хитрым прищуром произнёс что-то, что толмач переводить не стал, и засмеялся.

* * *

— Ну что?! — едва смог выдержать паузу приличия Пушкин.

— Хозрев желает денег Рауфа-паши. Даёт тому три дня, чтобы вернул украденное у турецкого султана и, возможно, народа. Сперва он хотел голову. Потом денег. Столкнувшись в проявленным мною бесстрашием и героизмом (я едва не зевал во время данного представления, когда сабли свистели над головой, что это как не храбрость?), визирь сменил приоритеты. Теперь он хочет сперва денег, а уже после голову.

— То есть…

— Штурма посольства не будет, как я предполагал. Хотел нахрапом взять, попугать. Скучно, ваше превосходительство. Предсказуемо.

— А дальше что?

— Дальше…ничего. Ждём. Три дня! За это время или осёл или падишах, чует моё сердце.

— Что с твоим видом?

— Ого! Вы и это заметили, Александр Сергеевич!

Пушкин набычился, срывая перчатки.

— Они посмели тронуть дипломата?! Я немедленно пишу государю.

— Нашего доброго Ржевуского едва не убили и ничего, — напомнил я поэту, — но то, конечно, другое. Знаете, Александр Сергеевич, не спешите. За три дня может Луна упасть на Землю и Дунай потечь вспять.

Как ни странно, Пушкин послушался. Забавно, что я оказался прав и в этот раз. Рауф-паша развил бурную деятельность. Он пришёл в ярость от предложения лишиться всего нажитого непосильным трудом. Вокруг территории посольства Хозрев расставил своих людей, что только помогло Рауфу налаживать связь с внешним миром через посулы и взятки, используя как своих людей, так и людей противника.

На следующий день он обратился к нам с просьбой пойти к новому визирю, то есть «отребью шакала», с требованием усилить наблюдение за посольством, чтобы он, Рауф-паша, не сбежал.

— Вы что-нибудь понимаете, господа? — озадачился Пушкин.

— Восток дело тонкое.

— То есть?

— Понимайте буквально. Рауф-паша, очевидно, не желает покидать столь полюбившееся место.

— Но его ведь никто не гонит! Что за странная просьба!

— Дипломатия, Александр Сергеевич. — мудро заметил Безобразов.

Никто к визирю не поехал, к неудовольствию Рауфа-паши, а вскоре выяснилась и причина непонятного маневра. В ночь снялся с якоря и ушёл почти весь турецкий флот. Часть «детей» Хозрева предала своего «отца» и господина, уведя корабли в Египет.

— Черт знает что!

— Пустяки, Александр Сергеевич, — все-таки не сдержал я зевка, — всё так предсказуемо. У пана-атамана проблема с финансами, уверен, что казна пуста как кошель нищего. Еще и вероятность войны, а на ней убивают. Отчего бравые верные нукеры и совершили свой маневр. Называется: а мы пойдём служить другому паше.

— Погодика-ка, ты что, знал о том заранее?

— Ничуть. Да разве можно тому удивляться? Турки, ваше превосходительство. Восточные тайны-с. Должно быть, этот пройдоха был в связи с теми кто предал визиря, и опасался, что его заберут с собой. Или ещё что.

— И что нам делать?

— Что и раньше — ничего. Они сейчас побурлят, да успокоятся. Смотрите на все это с юмором.

В тот же день, спустя несколько часов, в посольство явился посланник с просьбой (оформленой, разумеется, как требование) господину послу явиться на аудиенцию к его величеству султану. Пушкин вновь перевозбудился в желании раскусить всю подноготную быстро меняющейся ситуации. Я скучал.

Глава 21

Степан. POV.

— Опыт мой, Александр Сергеевич, настойчиво указывает на простой и очень точный факт: у России нет друзей в Турции, и не может быть. Так, ситуативные союзнички. Не оттого даже, что они патриоты своей Порты, нет-с. Потому, что сами друг для друга они ничто иное как еда. Простая еда. Когда можно — жрут друг друга за обе щеки, аж от косточек хруст стоит. Но задумайтесь, если таким образом они смотрят на «своих», то как они могут относиться к другим? Мы тем более еда, глупые неверные, не способные понять и прикоснуться к великой мудрости — человек человеку завтрак, обед и ужин!

— Этот ваш опыт на основе Макарьевской ярмарки, ваше сиятельство? — заинтересовался Безобразов. — Не знал, что так много турок торгует в нижегородской губернии.

Мысленно я поперхнулся. Экая промашка. Заносит всё чаще, а гусар и рад подначивать.

— Нет, дорогой Пётр Романович, то на основе наблюдений за известными мне турками Петербурга и восточными народностями в целом. Не только в торговле. Ещё книги читал, размышлял, делал выводы…

— Ваши выводы, ваше сиятельство, подчас ценнее вашего опыта.

— Вам лишь бы шутить, Пётр Романович.

— Отнюдь. Опыт есть у многих, дело немудреное, наживное. Вот выводы — в них ваша сила, дорогой граф. Продолжайте, прошу вас.

Я дочитал до десяти и выдохнул. Временами этот человек невыносим.

— А что вы думаете о князе Варшавском? — вмешался Пушкин, видя мою заминку.

— О Паскевиче? — зачем-то уточнил я.

— Эка вы просто, граф, сразу видно, что сами сиятельство! — не унимался Безобразов, пребывая в прекрасном расположении духа.