Возлюбленная тень (сборник)

– Он что, рядом с вами жил? – Александр Иванович полагал, что сведения проще всего отматываются, начиная с невинного «где», с мягким переходом на «когда», которое надобно выяснять и выяснять, покамест протокольные «кто» да «что» сами собою не выплывут из-за поворота.

– Ото мы с Волчанска приехали, так я до тетки заглянул, а она вже беспокоится, волнуется, нервничает, – дядько Гупало пощурился, почесал о неподвижно выставленный указательный палец основание сухого твердого носа-ноздряка. – А вже утром я в завод иду, так Валентин мне рассказувает.

– Ага… ага… ага, – толчкообразно, будто из одной лишь вежливости сопротивляясь нахождению дремоты, произносил Титаренко. – Так а вы, дядьку, на соко-маринадном работаете?

– Вже скоро это, на пенсию уйду, – кивал следователю Александру Ивановичу Гупало. – Ото ж я приехал с Волчанска, с базы, к тетке только зашел, а она ж волнуется! Я говорю, что он вже скоро придет, а вона кричит: не! я знаю! я вже знаю!! Что ты знаешь?! Что ты можешь, ото, знать?!

– А так чего ж она сама не обратилась?

Этот вопрос относился к последним из данного ряда: до сих пор в совокупности ответов слобожанина следователь Александр Иванович не ощутил разумного желания пораньше достигнуть главного – фактажно, со всею доступною непротиворечивостью обосновать свое долгое и могущее оказаться небезопасным для него присутствие там, откуда другие стремятся поборзее удалиться; это возмущало.

– Бо она вже старая женщина, пожилая такая…

Но здесь Александр Иванович, зловеще побарабанивая карандашиком, перебил:

– А вы уполномоченному заявление писали? – и тотчас же вслед за этими словами рявкнул: – А?! Вы к кому вообще пришли?! Кого вы разыскиваете?!

И тотчас же Титаренку вновь повело ночным рвотным холодом.

Едучая дурнота с размаху ударила его в глаза и уши, отчего поневоле пришлось схватить ладошами голову, дабы изо всех отверстий ее не полезла давешняя клочковатая начинка.

– Так сыночек, так товарищ милиционер, так не надо! – скорбно вскричал Гупало. – Я ж к вам потому, что оно все равно вже это. Вы меня только извините, что я вам говорю, бо я ж вижу, как оно вам неприятно.

– Все! Завязали! – шикнул на него следователь Александр Иванович.

Отравленное содержимое, которым он был упитан, по видимости, только отхлынуло и растеклось по каким-то абдоминальным резервуарам, но количество его оставалось прежним.

В минуту получив искомые сведения – как звать, кем приходится, как долго отсутствует и прочее подобное, – Титаренко рассекающим жестом принудил дадьку Гупало замолчать и принялся звонить в бюро, чтобы подготовить официальное опознание трупа.

Эксперт Гудзь, чья подпись удостоверяла просмотренный Титаренко акт, уехал еще с полудня.

Титаренко и подошедший со стороны бюро к телефону дежурный несколько времени предлагали друг другу несовпадающие или кого-либо из них не устраивающие даты и цифры; это продолжалось до тех пор, покамест собеседников не оставило взаимное раздражение – после чего они договорились о встрече на завтра в одиннадцать.

10

Тот, кого называли Гупало, дядькою Марком Игнатьевичем, очевидно, утомился: изнемог от ядовитого сочетания ощущений, куда входят страх, обида и предчувствие неизбежно-дурного исхода, образуя, все вместе взятые и испытанные, неявную, но почти обязательную подоплеку любого разговора с начальствующим, которому преданы властные функции, могущие в одночасье над тобою разрядиться. Сходным образом воздействует и допрос; именно таким воздействием следователь Александр Иванович объяснял себе затененную, оттянутую по челюстным закраинам долу, с набухшими лиловыми веками физиономию родственника пострадавшего; никак не иначе трактовал он острую дрожжевую материю, которою несло от его тела, – он знал также, что подобное состояние без конца длиться не может: допрашиваемый, если только у него нет воистину важных, закороченных на базовые инстинкты, причин таиться, не выдерживает и сообщает либо так называемую правду, либо то, что от него требуют и ждут.

Но творящееся на протяжении трех часов в сто первом кабинете, когда присутствие завершилось и смежные комнаты были пусты, выглядело нелепо. Впрочем, нелепость была лишь кажущейся. Никаких сведений не хотел все сразу припомнивший А. И. Титаренко от дядьки Гупало; не существовало ничего, что он пожелал бы услышать хотя б для сиюминутного интереса – для смеха, для общей информации, для застольных баек, – и Титаренко в этом не заблуждался. Более того, его неизъяснимо отвращало все связанное с откопанным на строительной площадке бывшим неопознанным, а ныне – Стецьком: Асташевым Степаном Андреевичем, сыном престарелой тетки Натальи – сыном, который сперва надолго уехал в Донецк, а потом, как только приехал, так и пропал и вот теперь нашелся неживой; и чем больше узнавал Титаренко, тем горше ненавидел он дядьку Гупало, тем яростней винил его в невозможности избыть возникшую между ним и Титаренко – и неизвестно чем – связь; и за это одно следователь Александр Иванович продолжал мучить дядьку Гупало, пугать задержанием, изгаляться, надеясь, что слобожанин его поймет, догадается – и сделает как-нибудь так, чтобы все теперешнее обернулось на прежнее. Как это обернуть – слобожанин должен был додуматься сам; это было его дело, Титаренко пособить в этом никак не мог; и он выбивал, выдавливал из допрашиваемого свое собственное освобождение; это он, Гупало, пришедший за ним, ни в чем не замешанным следователем Александром Ивановичем, прямо в помещение прокуратуры, должен был отпустить его; и тогда, за это, и Титаренко его отпустит. Но только на определенных условиях.

Поэтому главная забота Титаренки состояла в том, чтобы пленить Гупало в пределах повторенной им уже более сотни раз очевидной небылицы: насчет Донецка, неожиданного исчезновения и материнского горя. А удержать его там с каждою минутою становилось все затруднительней. Казалось, будто слобожанин каждым своим словцом, каждым движением намекает, что вот-вот не стерпит – и перестанет щадить своего мимозного собеседника. Потому-то Гупало нельзя было отпустить первым; за ним полагалось присматривать неотлучно и без устали ответно намекать ему: берегись, я не выдержу! – и вот тогда он навряд ли проговорится.

Само собою, что следователь Александр Иванович ни в малой мере не проявлялся словесно – впрочем, предмет страданий не был даже определен, и поэтому Титаренке, дай он себе волю, оставалось бы разве что падать перед Гупало на колени или размахивать кулаками, то есть заклинать и бесноваться.

Зато дядько Гупало не только понимал следователя Александра Ивановича, но даже сочувствовал ему в голос: сетовал на непоправимость того, что случилось, терзался своею беспомощностью, а рекомендовал единственное – проделать все, что необходимо проделать, как можно скорее, не всматриваясь, не приближаясь, не допуская себя до мыслей и рассуждений.

А с этим А. И. Титаренко смириться не желал.

– Есть для вас таких два варианта, – с ножевою отчетливостью произносил затопленный блевотиною следователь Александр Иванович. – Поскольку опознание должно состояться завтра утром, я вас задержу в отделении внутренних дел на ночь. А бабку доставим. А когда мы ее доставим, ей и вам труп предъявим – вот тогда мы посмотрим, когда вы до дому поедете.

Теперь уже Гупало, как прежде его невольный противник, согласно кивал, одним выдохом повторяя: «ага… ага… ага».

– А второй для вас, дядьку, вариант, – продолжал Титаренко. – Вы сейчас с милицией поедете, чтоб людям завтра с утра не напрягаться и не рыскать туда-сюда; укажете, где там она живет, и приедете вдвоем в город ночевать – в отделение.

– Так, сыночек, так, товарищ милиционер, ради это-вот, – отвечал ему Гупало. – Вы ж видите, как оно усе! Вы только не нервничайте, оно ж не надо… Если б я, ото, имел возможность! Бо оно ж теперь все равно как…

– Меня еще поражает, что вы, дядьку, чикались так долго, – не давал никому покоя Титаренко. – Это сколько? Неделю? Во-во, неделю с хвостиком ожидали, пока он сам не придет? Может, заснул где-то пьяный, суток десять подремлет и к обеду явится? А, дядьку? Что вы скажите? Пил племяшко неслабенько?