Возлюбленная тень (сборник)

– Он, когда живой был, так это – кушал хорошо, – возразил Гупало. – Ото дашь ему картошечки, селедочки, помидорчика, масличка, борщику натрусишь – так сразу оп! и усе. – Особенною прижимкою уст дядько Гупало старался означить уровень аппетита покойного Степана Асташева, помогая себе при этом круговидным спорым движением кистей рук, распялив, насколько было возможно, межпальцевые промежутки.

Болезненная, подлым зеркалом вывернутая сущность происходящего состояла для Титаренки в том, что трупов дядька своими ответами словно бы просил его не прикидываться и либо остановить болтовню, либо отчаяться и все узнать. Велся какой-то сумасшедший обратный допрос, к тому же выстроенный по наиболее примитивной, даже в детских комнатах отмененной, схеме – когда гражданин следователь Гупало с печальным сожалением глядит на подозреваемого Титаренку и советует признаться – поскольку нам и вам все известно. Но следователю Александру Ивановичу как раз не было ничего известно! – он маналвсех одушевленных и неодушевленных, что пытаются уличить его в любопытстве, надеются склонить его на чистосердечные вопросы, ибо он отказывается платить столь дикую цену за всего-то сиюминутное облегчение своей участи. Не было меня там, не было и не будет.

И он произвел обманное движение.

– Ну ладно, дядьку, – вдруг воскликнул следователь Александр Иванович. – Значит, завтра сделаем все. Электричка ваша хорошо бегает, так что до города вы за сорок минут доберетесь. А от Южного вокзала до нас – три остановки.

– Так ото ж, – мелко заторопился и заплясал Гупало. – Я утречком до тетки Наташки, ото, заскочу раненько, и вже сразу с ей до вас. И усе быстренько сделаем, как ото надо, чтоб оно было, потому что если б я, ото, знал…

И вновь Титаренке полегчало.

Но теперь он уже осознал суть последовательности, с которой действовало в нем – и над ним – то самое, повязавшее его на Стецька Асташева с родственниками.

Оно давило на него не так, как это бывает при болезнях естественных, а по-пыточному разумно. Муки наплывали на свою жертву будто бы с неведомой никому стороны, а избавитель обнаруживался только по счастливому стечению обстоятельств. Он выполнял спасительную свою роль почти задаром, или, вернее сказать, – за пустячную услугу; от этого получалась взаимопомощь. Требовалось только догадаться – чем можешь ты, бесполезный, быть полезен? Какою малостью отблагодаришь? Но на второй, много – на третий раз все становилось понятным. Злая пытка прерывалась мгновенно, как только следователь Александр Иванович смещался в правильном, угодном направлении, определять которое ему даже не приходилось. Но спаситель-пытатель, не надеясь на упорного и всегда готового ускользнуть от порученного ему задания Титаренку, время от времени возобновлял действие мук: не в наказание, но чтобы предупредить возможные иллюзии; и затем – опять приостанавливал их; следователь Александр Иванович поневоле, под воздействием своих мытарств, начинал испытывать знакомое многим страдальцам чувство благодарности – за то, что муки их длятся не постоянно, а с перерывами, и из одного этого чувства поступал, как было ему предложено. Вместе с тем никто не покушался на титаренковскую свободу непонимания, реши он пользоваться ею и далее.

11

Вечером выпили; свояк и коллега, заместитель начальника отдела дознания ГорУВД майор Тимко, родом из Симферополя, принес бутыль настойки на вишневых хвостиках. Осевшие на дне ее штабелем, словно для костра, большею частью удвоенные, они принимали в себя жир и сахар дрянного спирта, насыщая его взамен высокою и тонкою горечью.

Непростой, озадачивающий потребителя вкус напитка был прекрасен; но зато свояк, при его наивной, воспитанной административным сословием южнорусской провинции манере компанейского отдыха отвлекал Александра Ивановича от приятных раздумий вослед невесомому, изначально прохладному веществу, которое пилось едва ли не глаже родниковой воды. Неспособный к среднему роду застольной словесности, Николай Данилович Тимко почитал своим долгом, постоянно возглашая «во!» либо «ну-у!», превозносить скучные полудомашние закуски, поданные Ларою к ужину; аггравировать свой аппетит и свою увлеченность некоторыми спортивными состязаниями; а затем, безо всякого перехода, оцепенело уперши выпростанные из рукавов сорочки локти в столешницу и плавая синими половецкими очами по дальнему углу, стал посвящать Титаренко в какие-то случаи миллионного казнокрадства и сатанического распутства, известные ему по службе, но так и оставшиеся нерасследованными и безнаказанными; свояк говорил больше обиняками и иносказаниями, чрезвычайно отрывисто, так что связного впечатления не оставалось: «Все глухо до предела, – применял он смешные молодежные слова. – Все четко, все, кому надо, свое имеют, проблем нема!» – и здесь его покидала светскость, отчего место пикантной истории, рассказанной снисходительным наблюдателем из верхних, заступала кровная обида и зависть простолюдина, которого не привлекают ни к выгодным негоциациям, ни, соответственно, к развлечениям по успешному исходу этих негоциаций.

Устроенную в виде крутой пирамиды – чему способствовали далеко вверх застриженные виски – физиономию майора наискось перехватывало гримасою; и сочувствовала ему жена Алина, которую Титаренко лет пять тому назад весело, величая сестричкою, приболтална быстрое в-стояка– с упором на теплую стенку сеней ее наследственного, в три комнаты с верандою, дома; дома при грушевом дереве сорта Осенняя Деканка и кустах красной голландской смородины: всего-то в полуверсте от прежде знаменитого, цвета небеленого полотна, городского тюремного замка на вершине холма, зовомого Холодною Горою.

Но выпили ничего; и хоть что-то настойчиво просилось в титаренковский сон, вкрадчиво скреблось под дверью, за которою, на полу пустой, без какой бы то ни было мебели, комнаты, с висящею на шнуре огромною лампою без абажура, сидел, снясь себе самому, следователь Александр Иванович – ночь миновала благополучно, выгороженная ягодными черенками из области беспокойства.

Не будучи вчера в состоянии объяснить дядьке Гупало дорогу в областное бюро, Титаренко договорился с ним – и с матерью покойного Степана Асташева – о встрече в вестибюле прокуратуры. Вслед за чем предстоял дополнительный краткий опрос, поездка – и, в случае достоверного опознания трупа (с занесением сведений о нем в регистрационный журнал и одновременно в акт судебно-медицинского исследования), выдача мертвеца к захоронению или кремации.

А дальше – как уповал Титаренко – располагалась другая жизнь.

Он отнюдь не забыл, а лишь окуклил свои вчерашние ощущения, надеясь, что за какие-нибудь двое суток станет возможным выгнать из памяти все, касающееся до событий в Савинцах, – разом с людьми, задействованными по этому поводу.

Стоя у верхней из шести ведущих от парадного подъезда прокуратуры в собственно вестибюль ступеней, Титаренко наблюдал, как из-за полуотпущенной двери выходит Гупало, одетый во все прежнее, налегает на филенку, чтобы дать пройти спутнице, – и тогда показывается укутанная в темные платки бабка на несгибающихся птичьей толщины ногах в виде ржавых арматурных прутьев; впрочем, без костылей; не сгорбленная, а от самого крестца устремленная под острым углом; с кожимитовою кошелкою, что носились по хозяйству в первое десятилетие после Отечественной войны.

– Вы, титочко, звыняйте за беспокойство, – усмехнулся Титаренко, не без напряжения следя за тем, как Наталья Асташева, оберегаемая племянником, перемещает со ступеньки на ступеньку срезанные под лодыжку валяные коты. – А может, вам малость прогуляться даже полезно. – И добавил: для организма.

Асташева дошла доверху, покачнулась, со скрежетом подышала – и замерла; многочисленные выросты дикого мяса на ее подбородке мелко дрожали.

Подобного рода посещение могло завершиться обмороком, сердечным или мозговым ударом либо лужею мочи в кабинете. Поэтому следователь Александр Иванович, отменив собеседование, подвел родственников пострадавшего до ближайших стульев, а сам отправился к себе для организации транспорта на поездку, ибо не желал ни одних трамваев с троллейбусами, но и такси.

Сколько-то минут пришлось дожидаться подходящих совпадений в графике; кроме того, Асташева спускалась с лестницы значительно труднее, нежели восходила; но поскольку благоразумный Титаренко назначил дядьке Гупало к десяти, в бюро они оказались лишь немногим позже намеченного.

– Вы меня, Наталья Калинниковна, и вы, дядько Марко Игнатьевич, не сильно ругайте, что я вас пригласил, – вновь обратился Титаренко к вызванным. – Найдено тело человека, совершенно без документов, без ничего в карманах, и мы уже фактически больше недели смыкаемся: чей он? откуда? – собираем сведения, а никто нам не помогает.

Дядько Гупало расценил эти слова как обвиняющие: закрыв верхнюю губу нижнею, он до того взморщил чело, выкатил глаза и развел руками, что Титаренко с гадливостью от него отвернулся и, переглотнув, дополнил сказанное фразою о неизбежности процедуры вскрытия, малоприятности процедуры предстоящей, то есть опознания – и особенной ее важности.

– Надо, Наталья Калинниковна, не терять надежды, но быть готовой к тому, что может произойти, а главное – смотреть, пока вы не убедитесь: он! или не он! Договорились?

У входа в отсек, где в областном бюро, как правило, производились опознания, следователь Александр Иванович предупредил, что покойник будет показан семье неодетым и вещи, ему принадлежащие, он вернет сразу же после того, как все окончательно завершится.

Известковую, с натеками цвета сливы, внешность в мокрой палевой бороде опознали без труда: дядька Гупало пригорюнился, а мать, Наталья Асташева, запрыгала на своей штыревой арматуре, указала на мертвеца всеми пальцами и заблажила: «О-то-ж он, о-то-ж он, о-то-ж он!..»