Возмездие. Никогда не поздно

– Что – я?

– Слышал, роешь могилы?

– Копаю, брат, копаю. Выпьешь со мной?

– Конечно. Только из другой бутылки.

– Брезгуешь?

– А ты стал бы пить мои слюни?

– Однажды я пил спирт, разбавленный собственной мочой.

– Избавь меня от подробностей, – отгородился рукой от старого приятеля Кравец. Хэнк был отвратителен. Затем вынул из пакета бутылку «Столичной» и, поставив ее на стол, присел на краешек неубранной кровати, согнав с нее кошку.

Хатунцев открыл ящик стола-тумбы и среди вилок и ложек, крышек от банок и засохшего чеснока отыскал рюмку для текилы, даже вспомнил, откуда она у него. Прошлой весной он забрал с могилы какого-то финансиста целый набор таких вот «поминальных» рюмок. Осталась только пара – как специально для этого случая, остальные разбились, или он выбросил их вместе с грязной посудой.

Сергей разлил водку по рюмкам и поднял свою. Руки у него больше не дрожали.

– За что ты обычно пьешь? – спросил Кравец.

– Я уже давно не пью, я бухаю. Иногда говорю себе: «Вздрогнули». Ну, может быть, за жизнь. А за что еще можно питьздесь? – кивнул головой в сторону кладбища Хэнк. – Не за смерть же. Будешь пить за смерть, она скоро явится за тобой. Ну ладно. – Он опрокинул рюмку в рот и понюхал тыльную сторону ладони.

– Хорошо отбивает запах водки, да?

– Что?

«Наверное, его ладонь воняет дерьмом, – подумал Кравец, – или соплями, которые он вытирал ею каждую минуту».

– Я говорю, после первой не закусываешь?

– Я вообще не закусываю. Последние лет пять или шесть. А может, семь или восемь. Я или ем, или пью.

– Раздельное питание? Поэтому у тебя ни капли жира?

– Не знаю, не знаю. Но ем я много. Могу сожрать палку вареной колбасы и буханку хлеба.

– На спор?

– Почему на спор? Просто когда голодный. Ну, рассказывай, как ты? Погоди-ка, дай-ка я посмотрю на твой шрам. Да-а, – протянул Старый Хэнк, откидывая рукой прядь волос со лба товарища. – После таких ранений не живут. Я видел совсем крохотные раны: под ребрами, допустим. Трехгранная заточка рвет печень, кровь хлещет внутрь, а наружу выливается разве что капля – нехотя, как будто она живая и понимает, что через несколько минут свернется, а потом высохнет, как медуза на солнце. Как ты меня нашел?

– Захотел найти – и нашел. Ты сегодня работаешь?

Хэнк глянул на часы:

– Уже нет. – Он сто раз говорил этому холеному подонку, что не видит беды, если приступит к работе на четверть часа позже – ну, и закончит на полчаса позже. Бесполезно. В ответ сплошные издевательства. А Хэнк проглатывает их. Почему? Он прикипел к этому месту, теперь это его родина. Работа не пыльная, она грязная. Маленький домик, тесное помещение – он как бы привыкает к еще более тесному помещению. Уединение – он к этому стремится каждый божий день, торопится с работы к своему одиночеству. Его одиночество особенное, оно похоже на кошачью стаю, у каждой кошки свой уголок в доме. И едва он переступает порог, они опрометью бегут к нему, жмутся и ласкаются, оттесняя друг друга. В своем доме он живет прошлым, и беседы с самим собой сделали его философом.

– Когда-нибудь я убью эту мразь! Я ему глаза вилкой выколю! Я его живым закопаю! Я… компьютер его разобью!

– Ну, чего ты распалился? Лучше послушай, с кем я столкнулся на днях.

– Ну? – Сергей Хатунцев вдруг подался вперед и обдал бывшего партнера запахом нечищеных, но проспиртованных зубов. – Ты видел Билла?

– В точку попал.

– Черт… И ты не поквитался с ним?

– Только собираюсь это сделать. И рассчитываю на твою помощь. Билл будет искать меня – чтобы опередить. Я поставил себя на его место и другого ответа не нашел. На меня он попытается выйти через нашу опергруппу. И в первую очередь он придет к тебе.

– Почему ко мне?

– Я же пришел.

– Ну да, ну да.

– Устроим ему здесь ловушку.

– Ты обратился по адресу. Я знаю много мест, где можно надежно спрятать труп.

– На это я и рассчитывал. За хлопоты я тебе заплачу.

– Сколько?

– Десять тысяч.

– Десять тысяч баксов, – поставил условие Хэнк, и глаза его блеснули алчностью. – За меньшее я и мухи не прихлопну.

– Договорились.

Хэнк протянул руку, чтобы скрепить сделку рукопожатием, и Кравцу пришлось пожать ее.

– Хочешь, живи здесь, со мной, – предложил Хатунцев. – А можешь занять соседний домик. Одно время я устроил там сральник, но прибраться недолго.

– Нет, – отказался Кравец. – Я сниму угол в другом месте. А ты мне позвонишь, когда Билл придет к тебе. Не думаю, что он собирается убить тебя. Я хотел спросить вот что: ты не знаешь, где остальные парни из нашей опергруппы?

– Нет, – покачал головой Старый Хэнк. – Я не знаю даже, где сам нахожусь, зачем живу. Я часто говорю с Богом…

– Вот как? И что он тебе отвечает?

– Он говорит, что не любит запаха пота. Ненавидит трудяг и без ума от воров и мошенников. Ему по душе запахи пороховой гари, горячей крови, разложившихся трупов. Он любит хор матерей, убивающихся о своих убитых детях…

«Крыша у него поехала, – подумал Кравец. – Чокнутый киллер – что может быть хуже?», а вслух сказал:

– И вот еще что, Хэнк, пока я не забыл. Ты обязательно, обязательно, посчитай ему.

– Посчитать?.. А, вот что ты имеешь в виду…

…Кравец давно ушел, а Старый Хэнк все сидел на том же месте, где попрощался с ним. Последние несколько лет он ждал этой встречи… Во всяком случае, его преследовала острая мысль о неизбежном столкновении с прошлым, как сталкиваются на оживленном проспекте машины. Это сейчас он видел перед собой образ конкретного человека, а еще неделю назад, ворочаясь с боку на бок на жесткой кровати, не мог отделаться от безликого образа, стоявшего у его ног. Так ждут смерти, и вообще, если даже исподволь пытаешься вернуться в прошлое, ты невольно приближаешь будущее – то есть свой конец. Так считал Старый Хэнк, зная о смерти если не все, то очень много.

Он думал о том, что Кравец подставляет его под удар Виктора Биленкова, и мысли его были под стать его холодной крови: он не боялся ни того, ни другого, потому что давным-давно принял пилюлю от страха. И все же сегодня лекарство не сработало: он до смерти испугалсязеркального отражения Кравца. Но окажись на его месте Биленков, Хатунцев даже не вздрогнул бы.

Интересно, какой он сейчас? Все такой же подозрительный и по-прежнему никому, кроме себя, не доверяет? Все сам, сам. Хэнк много лет тому назад бросил в спину Биленкова этот ком сарказма. Что же, он, как никто другой, имел все основания доверять только себе, а плечо товарища – лишь фраза от лукавого.