Возмездие

Павлушкин достал кисет, из него — газету, сложенную для закрутки, оторвал от нее листок, стал насыпать табак… Руки дрожали, табак просыпался; ветер вырвал из разом ослабевших пальцев листок, и Павлушкин безвольно опустил меж колен руки с кисетом…

— Расскажи, — нарушил молчание Млынский.

— Охота душу себе травить?

— Ждал?

— Конечно. И гарнизон стоял. А вы все не шли…

— Дел было много…

Млынский поднялся, подхватил карабин.

— Не здесь, — сказал Павлушкин, как-то воровато оглянувшись на окна дома и продолжая сидеть.

— Что?

— Если можно, не здесь, — повторил Павлушкин.

— Не убивать я пришел, Лукьяныч. — Манор тоже невольно посмотрел в сторону дома. — Пусть односельчане судят тебя. Как приговорят, так и будет. Идем.

Павлушкин поднялся. И тут же раскрылась дверь и на пороге появилась женщина, простоволосая, в валенках на босу ногу.

— Герасим Лукьяныч, зови гостя ужинать, — предложила она.

Павлушкин с надеждой взглянул на майора.

— Спасибо, хозяйка, времени нет, — ответил Млынский, забрасывая карабин за плечо.

— Что ж… А тебя ждать, Герасим?

— Меня? — переспросил Павлушкин. — Нет, не жди. — И он зашагал со двора не оглядываясь.

Павлушкин сам толкнул дверь и вошел в комнату управы, освещенную двумя керосиновыми лампами. Здесь майора ждали Горшков, Бондаренко и Ирина Петровна.

Горшков, шагнувший навстречу, подхватил карабин, брошенный Млынским, который кивком указал на Павлушкина.

— Найдется старосту куда-нибудь до утра пристроить?

Горшков подкинул связку ключей на ладони.

— У них с этим делом налажено. Ну, иди сам теперь посиди. — И он подтолкнул Павлушкина стволом карабина к двери с железными скобами.

Бондаренко докладывал:

— Товарищ майор, люди размещены по домам, боевое охранение выставлено в сторону леса и у дороги. Полицаи арестованы. Потерь у нас нет.

— Добре, хлопцы, — сказал майор. — Бондаренко, дай команду: людям к ужину выдать боевые сто грамм…

— Есть! — Лицо Бондаренко расплылось в улыбке, и, прихватив шапку, он исчез.

Ирина Петровна ждала своей очереди доложить майору. Она расправила шинель под ремнем, туго перехватившим тонкую талию…

— Товарищ командир, раненые — в школе…

Самодельная коптилка освещала тусклым красноватым светом голые бревна стен, четыре окна, завешанные серыми одеялами, побеленную печь, сдвинутые к стенам столы и скамьи и небольшую черную доску над ними — всю нехитрую обстановку классной комнаты. На плащ-палатках, разостланных на соломе, лежали раненые — человек семь. В печке плясал огонь, было жарко натоплено. У санитара, поившего раненого из жестяной кружки, да и у самого раненого лица были мокры от пота. Около стола, на котором стояла коптилка, девушка с треском рвала на узкие полосы простыню.

Раненый, лежавший у двери, разглядев Млынского, вошедшего в комнату, попытался привстать.

— Ты что, Гарковенко? Лежи, — тихо сказал майор. — Как настроение?

— Та ничего… Закурить бы вот…

— Сейчас…

Пока Млынский доставал кисет и рассматривал помещение, Ирина Петровна присела рядом с раненым. Раненый улыбнулся воспаленными губами.

— Теперь будем жить, доктор…

Кисет майора бережно передавали из рук в руки. Тому, у кого руки были ранены, цигарку крутил товарищ…

Млынский смотрел на девушку: худенькая, узкие плечики, большие глаза на бледном лице… Она была похожа, скорее, на подростка…

— Здравствуйте, — сняв шапку, сказал ей Млынский.

— Здравствуйте. — Девушка держалась естественно и просто и этим сразу располагала к себе.

— Вы учительница?

— Да, я учу детей.

— Здешняя?

Девушка покачала головой.

— Из Новгорода. Ехала в Крым на каникулы, а вот… Я ведь еще учусь… Училась в педтехникуме.

— В эту школу вас кто-то поставил?.. Управа? Немцы?

— Да вы что? — Девушка гордо вздернула подбородок. — Почему вы такое подумали? Я не пешка, чтобы меня ставили…

Млынский мягко улыбнулся.

— Здесь жила учительница, — продолжала она, — настоящая, Анна Андреевна Млынская…

При этих словах Ирина Петровна, снимавшая с одного из раненых старую, заскорузлую от запекшейся крови повязку, резко обернулась.

Майор с застывшей улыбкой смотрел на девушку, которая горячо говорила:

— Она сказала: «Наши дети должны учиться». Ее отговаривали и пугали — не до жиру, мол, как-нибудь выжить бы… А она на своем стояла и занималась с ребятами у себя дома, потому что в школе жили фашисты, пока она не сгорела. Говорили, кто-то из наших мальчиков поджег. После этого староста наш, Павлушкин, выдал список всех комсомольцев. Их забрали сначала в тюрьму, а потом на работы… тех, кто в живых остался, расстреляли… — Рассказывая, девушка продолжала рвать простыню на полосы с какой-то упорной и тихой яростью. — А меня не тронули, тогда ничего обо мне не знали. Анна Андреевна подобрала меня на дороге, когда я сюда добиралась…

Молча слушали этот рассказ Ирина Петровна и раненые, кое-кто и про цигарку забыл, и тлел зазря драгоценный табак.

— Когда я немного поправилась, — продолжала девушка, — стала ей помогать… И вдруг — гестапо! Взяли Анну Андреевну и ребят ее.

— Как это было? — спросил осевшим голосом Млынский.

— Ужасно… Днем. Шел урок. Я услышала шум и вижу в окно — машина. Из нее вышли трое, вломились в дом. Один хорошо говорил по-русски. Я запомнила фамилию — Кляйн, потому что «кляйн» по-немецки «маленький», а он двухметровый верзила… Он спросил: «Вы Млынская Анна Андреевна?» — «Да». — «Собирайтесь! И детей своих собирайте и старуху. Остальные все — вон! Живо!» Нас выгнали всех. И меня. Наверное, за ученицу приняли… Анна Андреевна успела шепнутьз «Уходи, Катюша, уводи подальше ребят…» Но мы далеко не ушли, видели, как немцы силой выволокли из дома Анну Андреевну. Девочку она прижимала к себе, а Володя, старший, пытался вырваться, но этот Кляйн его крепко держал, затем впихнул в машину следом за Анной Андреевной, и все уехали. А солдаты стали плескать на стены бензин… Тогда мы кинулись в дом и вынесли бабушку. Но она была уже мертва…