Возмездие

Павлушкин стоял у стены амбара без шапки, ветер шевелил его волосы. Он смотрел мимо бойцов, которые, вскинув к плечу винтовки, в десяти шагах перед ним ждали приказа Бондаренко, смотрел на женщину, стоявшую чуть в сторонке. Она была здесь одна. Та самая женщина, что вчера звала его с порога ужинать в дом. Жена. Она смотрела, прижав ко рту руку со сложенными щепоткой пальцами. И вдруг сказала громко, словно отвечая на молчаливый вопрос Павлушкина:

— Что ж… Был суд людской, Герасим, теперь будет божий. Прощай…

— Ши! — крикнул Бондаренко.

Грохнул залп. Павлушкина швырнуло к стене, и он, ударившись о нее, упал на весеннюю землю. Женщина медленно подошла к нему…

Отряд Млынского уходил из деревни. На окраине села его провожали жители и Катя с десятком ребятишек, из которых младшие жались к ней, а те, что постарше, шагали рядом с отрядом.

Шмиль шел по весенней улице оккупированного города. Без снега обнаженная улица казалась еще грязней, дома с облупившейся краской — уродливей, а прохожие— более жалкими и мрачными. И только у антикварного магазина «Стессель и сын» по-прежнему было шумное оживление, но теперь торговля шла прямо на тротуаре, из рук в руки, из-под полы… Полицай, стоявший на другой стороне, явно уже не мог справиться с этой стихийной толкучкой.

Пока Охрим пробирался сквозь нее, ему совали под нос какие-то тряпки, консервные банки, куски мыла, иголки для примусов…

Охрим увидел, как в стекле витрины отразились медленно плетущиеся по улице дрожки с дедом Матвеем, дремавшим на козлах. Куда-то проехала машина Вольфа с неизменным эскортом мотоциклистов. Несколько человек столпились у столба, на котором поверх голов белел листок.

Охрим протиснулся ближе к столбу и увидел объявление комендатуры о казни заложников. Список казненных начинался с фамилий священнослужителя Воробьева и профессора Беляева…

Объявление наискосок было перечеркнуто надписью, наспех сделанной красной краской: «Отомстим!»

Охрим сорвал листовку и сунул ее подошедшему полицаю.

— Смотри, что у тебя под носом!..

Люди, стоявшие у столба, исчезли, будто их и не было вовсе. Полицай с остервенением рвал листовку, ругаясь:

— Подлюги!.. Мало им!.. Все мало им!..

Охрим отошел от него и за перекрестком увидел на заборе такую же листовку с такой же перечеркнутой краской надписью: «Отомстим!»

За углом в пустынном переулке Алик и Костя едва не столкнулись с Охримом. Алик торопливо запахнул свой пиджак…

Ночью транспортный самолет на большой высоте пересек линию фронта с востока на запад. В салоне, заваленном грузами, на скамье вдоль борта сидели парашютисты. Звание и возраст трудно было определить из-за шлемов и комбинезонов, в которые они были одеты. У самой кабины пилота сидела Зина. Она немного нервничала, но улыбалась.

Моторы самолета сбавили обороты. Вспыхнула надпись: «Приготовиться!»

Внизу под самолетом засветились тремя веселыми точками условные костры партизан.

В ночном небе над лесом повисли купола парашютов. У костра ждал приземления людей и грузов Горшков со своими бойцами. К первым тюкам, упавшим неподалеку, успели добежать как раз в тот момент, когда Зина «свалилась» с неба. И, еще не освободившись от парашютных лямок, она кинулась на шею Горшкову.

— Леня, Ленчик! Дай я тебя расцелую!..

— Зина?! — Горшков обрадовался и смутился.

— А кто еще здесь? Иван Петрович здоров? Без меня никого тут не ранило? — забросала его Зина вопросами.

К Горшкову подбежал Сашка Полищук.

— Товарищ лейтенант, там один приземлился неудачно… Тю! Это ж Зина! — узнал Сашка. — Ты очень кстати. Идем!

Один из парашютистов опустился на корни старого пня, вывороченного из земли давнишним взрывом бомбы или снаряда. Уже освобожденный от парашюта, он лежал на боку и, прикусив губу, смотрел туда, где ноги его застряли между корнями. Несколько фонариков освещали его.

Горшков присел рядом, сокрушенно покачал головой.

— Как же это тебя угораздило, парень?

— Я вам не парень, лейтенант, — сказал сквозь стиснутые зубы раненый парашютист. — Я — подполковник Федоров.

— Извиняюсь… — Горшков поднялся, крикнул во тьму: — Носилки! Живо!

Зина и Полищук осторожно высвободили подполковника из цепких корней. Десантным ножом распоров штанину комбинезона, Зина сказала:

— Перелом у вас, товарищ подполковник. А вы еще брать меня не хотели…

Сашка Полищук крутил патефон, Алеша держал пластинки. Песня в исполнении Утесова «Парень я молодой, а хожу-то с бородой» вызывала бурный восторг у бойцов, набившихся до отказа в землянку. Особенно тесно было вокруг стола. На нем кроме патефона был еще мешок со всякой всячиной, которую Зина привезла с Большой земли для товарищей.

— Это вам от рабочих Урала, ребята, — говорила Зина, пытаясь отобрать у Алеши пластинки. — Лешка, разобьешь!

— Ну дай подержать… — молил Алеша.

Кто-то из бойцов спросил:

— Как ты сама не разбила их с такой высоты?

— Ты спроси, как сама не разбилась, — смеясь, ответила Зина и, достав из мешка целлулоидный подворотничок, протянула его бойцу. — Вот тебе, любознательный, вечный подворотничок. Носи сто лет…

— Спасибо!

— А это, — Зина вынула толстую пачку писем, перевязанную резинкой, — батыру Бейсамбаеву.

— Здесь! — выглянул из-за спин бойцов Бейсамбаев и потянулся к письмам. Но пачку перехватили, и чья-то рука высоко подняла ее над головами.

— Сколько писем!

— Вот это девушка любит!

— Да это от всего аула небось…