Возможность выбора (роман)

После городской рутины мысли о новых вариантах действовали живительно.

Было самое время выяснить, что же, собственно, следовало претворить в жизнь. В ту пору Регина с катастрофической быстротой приближалась к тридцатилетию, надо было спешить.

Большинство старых дев все ждали своих принцев и упускали время.

Регина не была столь наивной, чтобы надеяться на чудо.

ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ПРЕДПРИНЯТЬ ТЕПЕРЬ?

В свое время Регина, несмотря на все препятствия, сумела придумать план устройства своей жизни и осуществить его. Неужели теперь она зайдет в тупик?

Если разъяренной компании удастся разрушить семью Регины, окружающие станут жертвами куда больших внутренних трагедий, чем было в случае с тетей и ее мужем после гибели их сына. Что бы все эти жаждущие отмщения люди ни предприняли, они, естественно, останутся в живых. Все окажутся будто облитыми помоями, а потом будут стыдиться друг друга — произойдет вполне современный процесс — отчуждение, на искренность и теплоту надеяться не придется.

Парадокс: безжалостная ясность в отношениях отвергает потребность быть еще когда-нибудь с кем-то откровенным. Но чего еще Регине ждать: сама же все построила на обмане. То, что ее подтолкнули на это обстоятельства, никого не интересует.

Не судят лишь победителей, по крайней мере в открытую.

С того сырого осеннего дня, когда Регина решила в пользу тетиного дома и приняла от Герты сберегательную книжку, прошло всего два с половиной месяца, и к жителям поселка добавился новый человек — моложавая учительница немецкого языка. В школе Регину приняли хорошо. В здешних краях темп жизни еще не успел истрепать людей, привить им нетерпение и равнодушие, и в церемонии знакомства заключалась какая-то забавная старомодность. Пробубнив фамилию, каждый давал о себе короткую справку, не забывая при этом упомянуть также о семейном положении. Процесс сближения старались всячески облегчить, каждый хотел помочь Регине по возможности безболезненно войти в семью учителей. Вполне понятно, что, несмотря на доброжелательную атмосферу, Регина ловила на себе испытующие взгляды, ее появление внесло разнообразие в здешнюю монотонную жизнь. Получив беглое представление о своих новых коллегах, Регина пришла в ужас от мысли, что более половины учительниц были одинокими. Снова она оказалась среди тех, кому не оставалось ничего иного, кроме как обсуждать своих товарок по судьбе, сопоставлять их с собой, чтобы в конечном счете с горечью констатировать: вот такие мы и есть, интеллигентные старые девы из захолустья.

Позднее те же самые старые девы приглашали Регину по очереди вечерком на чашку кофе, посвящали ее в школьные традиции, ругали недисциплинированных учеников, говорили о директорских привычках, характеризовали работников районо — начальство следовало знать по возможности глубже. Выслушивая их, Регина убедилась, что в поведении ее одиноких коллег проглядывает то же самое желание сплотиться в псевдосемью. Они не проявляли это столь откровенно, как ее городские подруги, застенчивость мешала им восклицать, мол, давайте держаться вместе. К тому же у большинства не было телефона, отсутствовала возможность крутить по вечерам диск и болтать, обманывая себя впечатлением о приятной семейной беседе.

Местные старые девы в сравнении с городскими подругами казались Регине более кроткими — возможно, первое впечатление было обманчиво, в дальнейшем Регина мало общалась с ними, во всяком случае от тогдашних кофейных вечеров осталось впечатление, что одинокие учительницы стоят в некоем условном строю и никто из них не осмеливается сделать шаг ни вперед, ни назад. Они не хотели выделяться. Скромность, как известно, заслуживает похвалы. Даже обставляя свои маленькие квартиры, они подражали друг другу. У всех длинная стена комнаты была занята с пола до потолка секционным шкафом, скромные пожитки одинокого человека вполне там умещались. За раздвижными стеклами поблескивали кофейные чашки и красовались рюмки — ах, до чего же легкомысленными бываем мы порой. Нишу попросторнее занимали транзисторный приемник и журналы — мы привыкли утолять повседневный информационный голод! На нижних полках стояли книги, среди отдельных изданий обязательно выделялась какая-нибудь подписная серия. Нетрудно было догадаться, что в ящиках сложены аккуратной стопкой трусики и бюстгальтеры, а где-то на почетном месте, в непосредственной близости от душистого мыла, хранилась пара ночных рубашек, отделанных кружевами. Умеренный уклад жизни коллег-женщин, разделивших ее судьбу, и печалил и злил Регину. Раздражение шло явно оттого, что она боялась и сама стать такой же. А какой же еще, если ей не удастся создать семью? Бездушный период жизни с любовниками был пройден, отвращение вызывали также бары и рестораны с пошлой, гремящей барабанами или же сладко-чувственной музыкой. Ведь Регина приняла добровольное решение в пользу поселка и отреклась от прежнего образа жизни. В новых условиях не к лицу было поддаваться тоске, не было смысла также оплакивать свою бывшую жизнь.

Однако Регина была не железной, первое время она то и дело ловила себя на том, что жалеет о происшедшей перемене.

Затем судьба немного подшутила над Региной, высекла искру надежды, сверкнула и даже чуть было не ослепила. Вдруг показалось, что песня не врет — где-то для каждого кто-то живет.

Вокруг Регины начал увиваться математик Мартинсон. Стоило ей направиться к вешалке, как Мартинсон, словно по приказу, подавался вперед и на пружинистых подошвах быстро-быстро семенил к Регине, чтобы подать пальто. В один из трескучих февральских дней Регина увидела у себя на столе букетик хрупких ландышей. Учительницы защебетали и склонились над букетиком, чтобы уловить дуновение весны с цветков, которые, казалось, озябли между бледными листочками. Мартинсон стоял в учительской у окна, по-наполеоновски заложив за отворот пиджака руку и ожидая благодарного взгляда Регины. Ожидание его оказалось не напрасным. Все принялись наперебой с жаром рассказывать об удивительном умении Мартинсона выращивать цветы. Мартинсон отмахивался от сыпавшихся на него похвал и, словно комментатор по сельскому хозяйству, пояснял, что в этом году условия роста были неблагоприятными, ландыши запоздали с цветением и оказались хилыми. Под общий гомон географичка Рита шепнула Регине на ухо:

— Мартинсон завзятый холостяк.

В ее словах Регина могла прочесть какой угодно намек. Мол, пусть напрасно не надеется, в этой женской компании Регина не первая и не последняя, кому зимним днем преподносят в качестве сюрприза цветы — принимать Мартинсона всерьез не стоит.

Когда Герта в тот же вечер увидела ландыши, она кисло улыбнулась и сказала, словно сговорившись с Ритой, что Мартинсон завзятый холостяк.

Немного поразмыслив — Герте явно не хотелось выглядеть нетактичной, — она все же нехотя буркнула:

— И страстный коллекционер.

Регине предоставили возможность самой разобраться в Мартинсоне: Герта, которая, в общем, охотно высказывала собственное мнение, ничего к своим скудным словам не добавила, и на ее лице еще долгое время сохранялось виноватое выражение, будто она ляпнула гадость.

Регина поняла, что здесь, в поселке, люди слишком хорошо знают друг друга и к каждому приклеен ярлык. Никто не надеялся на чье-либо изменение либо перелом.

У Регины на душе стало скверно, ей показалось, что предстоит приспособиться к какой-нибудь готовой форме, коллеги уже сгорали от нетерпения — вновь прибывшей следовало дать определение. Видимо, не случайно в иных местах аллеи парка украшают намалеванными на листах железа лозунгами, обрамленными железными же трубками, похоже, людям нравится ясность, никакие установленные истины не должны подлежать изменениям.

Коллекционер?

Почему Герта с такой неприязнью произнесла это в общем-то невинное слово? Регине не приходилось иметь дело с подобного рода людьми; в круг ее знакомых не попадали ни состоятельные люди, ни расхитители народного добра, которые удовольствия ради собирали бы картины известных художников или уникальный фарфор. К счастью, Регина не соприкасалась и с охотниками за иконами, которые обманом выманивали у старушек святые образа. Не знала она также никого, кто находил бы удовольствие в ребяческом увлечении собирать марки или этикетки от спичечных коробков. Лишь одного человека Регина могла бы причислить к подобной категории — Айли. Та коллекционировала мужчин. Это моя небольшая слабость, как правило, извинялась Айли и действовала будто наркоманка. Пестрота окружения и быстрая его смена доставляли ей наслаждение. Семейные люди — это несчастные узники, говорила она. Опыт одной ночи больше всего сродни ее натуре. Вот она и нахватывалась альковных впечатлений, а круг ее партнеров все расширялся. Айли вела учет своим связям, коллекционерам свойственно вести картотеки. Современными перфокартами Айли не пользовалась, она пока довольствовалась записной книжкой удлиненного формата. В кругу подруг она любила листать ее и, морща нос, сетовать на пробелы в своей коллекции. По ее словам, в списке не хватало водолаза, государственного деятеля и водителя трамвая. Приятельницы начали сторониться Айли, но она и не нуждалась в обществе женщин. Айли то и дело видели с кем-нибудь под ручку; когда она находила себе нового партнера, глаза ее начинали алчно блестеть, и этот голубой огонек уже не угасал, пока на следующее утро имя мужчины не бывало занесено в записную книжку. Айли в кругу знакомых Регины презирали и называли филателисткой.

Может, Мартинсон такой же филателист?

Любые извращения претили Регине, и она стала невольно сторониться Мартинсона. Неприятная дрожь пробегала по спине, когда Мартинсон на своих пружинящих подошвах опять семенил по учительской, чтобы подать Регине пальто. Ей казалось, что он при этом старался ткнуться носом в ее песцовый воротник. Регина как будто слышала, как Мартинсон с шумом вдыхает воздух, словно хочет опьянеть от ее парфюмерии.

Но если его хобби сродни увлечению Айли, то почему он не спешит действовать?

Однажды в воскресенье Мартинсон позвонил за дверью Регины.

Пригласив нежданного гостя в комнату, Регина удалилась на кухню сварить кофе. Ничего, поглядим на спектакль, подумала она, и ее смешок заглушился шумом кофемолки.

Интересно, какой у него подход к женщинам?

В общем-то, Мартинсон не выглядел сердцеедом. Если ему бывало недосуг принимать позу Наполеона, он назойливо мельтешил то тут, то там — обычный суетливый человек. Зато на собраниях сидел неподвижно, уставясь с преданным послушанием на начальство. Избегал споров, ни с кем не хотел конфликтовать, если какая-нибудь острая на язык старая дева начинала поддевать его, у него от смущения розовели уши. Особенно Мартинсон робел, когда кто-нибудь начинал ругать повседневную жизнь; по его мнению, все было хорошо и становилось еще лучше.