Возмущение праха

— То есть как? Они не признают никакого насилия.

— Э, пустое. Ты же сам слышал: «Когда ребенку не дают спичек — разве это насилие?» Как только ты поговоришь с Агриппиной, она тут же придет в панику и доложит Кроту, а он соберет синедрион, и начнется говорильня. Можешь догадаться, чем все кончится.

— Возможно, ты прав, и это меня пугает.

— Очень сильно пугаться не следует, но осмотрительность тебе просто необходима. Да и мне тоже… Я, кажется, знаю, как без лишнего риска решить твои проблемы.

Его хватило еще на две рюмки, после которых он отключился. Я помог ему добраться до койки, снять башмаки и обрести горизонтальное положение.

В отличие от Философа, для меня поглощенная доза спиртного не была сколько-нибудь значимой, так что я мог позволить себе сесть за руль и направиться на Петергофское шоссе, к той любвеобильной дамочке, у которой я некоторое время отсиживался, правильнее сказать отлеживался, в прошлом году по выходе из психушки.

Увидев меня на пороге своей квартиры, она не удивилась, поскольку вообще ничему не удивлялась, и я объяснил ей, что не предварил своего появления телефонным звонком по причине конфиденциальности и интимного характера моего к ней дела. Поняв меня по-своему, она снисходительно усмехнулась и словно бы рассеянно расстегнула верхнюю пуговку блузки, но, похоже, не была слишком уж разочарована, когда я вкратце изложил причину своего визита. Обладая сговорчивым характером, на что я и рассчитывал, она без лишнего занудства и не торгуясь согласилась выполнить мою просьбу.

Философа я к ней привез на следующий день, дав ему как следует проспаться. Пройдя накануне подробный инструктаж, она предложила нам на кухне по чашке кофе, после чего увела его в спальню и взялась там за него столь умело, что уже через несколько минут оттуда доносились звуки постельной возни, стоны и вскрики. Убедившись таким образом, что запущенный в действие механизм функционирует нормально, я с чистой совестью удалился, аккуратно захлопнув за собой дверь и имея в виду отслеживать дальнейший ход событий по телефону.

Философ провел у нее трое суток. Как мне удалось выяснить позднее, его сексуальная мощь вызвала у нее такое изумление, что, пренебрегая столь ценной привычкой никого ни о чем не спрашивать, она поинтересовалась, как ему удалось достигнуть такого состояния.

— Я целый год пребывал в абсолютном покое, — ответил он, очевидно смирившись с тем, что висельный юмор прочно вошел в его жизнь.

— Ты, может быть, космонавт? — засмеялась она.

— Ты почти попала в точку. Что-то вроде космонавта.

Других разговоров о прошлом своего постельного партнера она затевать не пыталась — когда-то и кто-то крепко вбил в ее голову, что излишнее любопытство опасно для жизни.

На второй день она запросила пощады и, заручившись по телефону моим разрешением, призвала на помощь подругу, скромность которой, по части ненужных вопросов и последующих разговоров, была гарантирована замужним состоянием той за богатым бизнесменом.

На четвертый день я вернул несколько отощавшего и порядком одуревшего Философа в его квартиру, чтобы он отъелся, отоспался и пришел в себя. После этого я отвозил его на Петергофское шоссе каждые два-три дня, уже только на ночь, тщательно убеждаясь, что у нас на хвосте не висят люди Порфирия.

Для «Общего дела» мы совместно отработали версию, что его недельное отсутствие было связано с необходимостью осмотреться в отчасти новом для него окружающем мире. Теперь же он намерен засесть за труды Основателя, дабы сориентироваться в философских вопросах и, главное, сформировать свою точку зрения на предполагаемое посвящение.

38. КРОКОДИЛ

И конечно, отношения между бессмертными сверхчеловеками и смертными не могут быть иными, как помещиков к крестьянам, и это в лучшем случае.

Николай Федоров

В «Извращенном действии» жизнь текла вяло. С момента установки наших «жучков» прошло две недели, и они еще не включались ни разу, то есть компьютерами ни в лаборатории «икс», ни в рекомбинационном отделении никто не пользовался.

Кобыла в очередном отчете определила состояние Института словами «предосеннее затишье». Половина персонала ушла в отпуск, Щепинский появлялся на работе не чаще, чем через день. Активно и плодотворно функционировала только группа Харченко, но я не хотел ими всерьез заниматься, поскольку криминальная сторона их деятельности была сведена к минимуму и тщательно завуалирована, а мне требовалась предельная наглядность.

В первый раз бобины магнитофона в нашем наблюдательном пункте на Боровой завертелись днем восемнадцатого августа. Эта первая фонограмма сама по себе оказалась не слишком содержательной: щелчки клавиш и выключателей, попискивание компьютеров, невнятные шумы и постукивание, надо думать от перекладывания на столе инструментов, насвистывание «Желтой субмарины» да несколько кратких ругательств, иногда произносимых вполголоса, рассеянным тоном, — вот и весь улов. Ругательства я переписал отдельно на ленту карманного диктофона и предъявил запись Кобыле, которая, отвыкнув чему-либо удивляться, покорно выслушала бессмысленный перечень матерных выражений и опознала голос техника-компьютерщика.

По свидетельству Кобылы, профилактический осмотр компьютеров обязательно проводился накануне сеансов рекомбинации или за несколько часов до них. Поэтому в тот день вечером я расположился в логове Джефа и не отпустил его отдыхать, а велел настроить всю фотоаппаратуру, чтобы не пропустить ни одной физиономии посетителей «Извращенного действия».

Они не заставили себя долго ждать. К шести приехал Щепинский, затем пришла одна из его лаборанток, а через полчаса — вторая, сопровождавшая незнакомого нам молодого человека спортивного вида, как выяснилось позднее — нейродонора. Ровно в семь появился клиент Щепинского или, точнее, его пациент, щуплый, но достаточно бодрый с виду старичок. Он подкатил на «Мерседесе» последней модели, в сопровождении двух телохранителей, не считая водителя, и спокойного человека средних лет с интеллигентным лицом, вероятнее всего личного врача. В дверях произошла заминка, и приехавшим пришлось дождаться вызванного охранником Щепинского, что позволило Джефу не спеша сделать целую серию фотоснимков. В результате происшедшего обмена мнениями ни телохранители, ни врач внутрь допущены не были, им пришлось вернуться в машину и, по-видимому по указанию Щепинского, отъехать от входа метров на двадцать.

Через пару минут были включены компьютеры в лаборатории рекомбинации, и, соответственно, заработали наши «жучки». Как мне запомнилось со времени ночного налета, стабилизаторы напряжения там издавали негромкое гудение, и, когда Щепинский нудным поучающим тоном начал давать указания лаборантке, я рискнул на несколько секунд включить у них настенную видеокамеру, рассчитывая, что ее слабое шелестение замечено не будет. На телекамеру действительно никто не обратил внимания, и я продолжал и далее, как только они начинали говорить, включать ее на короткие промежутки времени.

Сеанс длился около двух часов, а после него еще минут сорок, судя по репликам — заключительное обследование отреставрированного организма.

— Добро пожаловать в новую жизнь, — торжественно объявил голос Щепинского и после невнятных шумов, обозначивших извлечение пациента из рекомбинационной камеры, добавил с тем же фальшивым пафосом: — Зеркало новорожденному!

Далее последовала долгая пауза, завершившаяся задумчивым и отнюдь не восторженным вопросом пациента:

— И сколько же мне теперь лет?