Возмущение праха

— Для пациента может произойти катастрофа. Подпрограмма «симметрия» в лучшем случае просто перестанет работать, а в худшем — начнет вытворять неизвестно что, создавая вместо человеческого организма чудовище.

— Кошмар какой! Давай выпьем, чтобы сии ужасы нас миновали, — сказал я пьяным голосом, чокаясь с ним, — извини, мне это, кажется, портит теперь аппетит. Если ты не против, я выключу.

Распрощавшись с ним, я снова сел за компьютер и по свежим следам несколько раз повторил вторжение в модуль симметрии, чтобы в нужный момент не споткнуться.

39. ПРОКОПИЙ

Не только отправления (функции) всех органов, но и морфология органов должна быть произведением знания и дела, труда. Нужно, чтобы микроскопы,

микрофоны, спектроскопы и т. д. были естественной, но сознательной принадлежностью каждого человека, т. е. чтобы каждый обладал способностью воспроизводить себя из самых элементарных веществ. Николай Федоров

Одновременно с тем, как в моем разуме вызревал план прекращения существования «Извращенного действия», в душе нарастали сомнения, следует ли мне самому активно участвовать в этом деле. Хотя моя задача формально состояла лишь в добыче необходимой информации, я не сомневался, что, как только план будет готов, на меня возложат и его исполнение. Весной я был уверен, что лаборатория Щепинского — просто бандитская шайка, и к тому же меня вынудили взяться за эту работу как прямая угроза физического уничтожения, так и непреодолимое тогда влечение к Полине. Теперь же, хорошо зная внутреннюю кухню «Общего дела» и владея традиционными методиками систем безопасности, я мог бы, разработав и предоставив Порфирию все необходимое для уничтожения «Извращенного действия» — после определенных страховочных мероприятий, — отказаться от дальнейшего сотрудничества и расстаться с ними, не подвергая себя риску расправы. Но что-то не позволяло мне так поступить, и отнюдь не чувство долга. Скорее, ощущение сопричастности к важнейшим событиям, высокопарно выражаясь — к возможному повороту в судьбе человечества. В случае отказа от участия в этих делах, попросту — бегства, моя жизнь стала бы посредственной и серой до полной бессмысленности. И конечно, играла роль привязанность к Полине, хотя я понимал, что здесь защищать уже почти нечего.

Да, с Полиной было сейчас нелегко. Мы по-прежнему обитали — точнее, не обитали, а спали вместе, причем не каждую ночь, — в моей квартире. Разговаривать с ней по-человечески удавалось только сразу после занятий любовью, когда она на несколько минут как бы теряла бдительность, после чего становилась опять колючей, необщительной и либо, отвернувшись к стене, засыпала, либо выскакивала из постели и удалялась на кухню, где листала свои бумажки, делая в них пометки, или что-то читала. Мне казалось, она сама себя старается убедить в своей безмерной увлеченности наукой. В ее распоряжении имелся радикальный способ отделаться от меня: пройти новый сеанс рекомбинации по уже обкатанной схеме, со случайным нейродонором и немедленным прекращением с ним всяких коммуникаций. Но Крот, по результатам прежних неудачных опытов, пришел к выводу, что сеансы нельзя повторять слишком часто без вреда для психического здоровья пациента.

Независимо от настроения на любые вопросы, связанные с моей работой, то есть задаваемые во благо «Общего дела», Полина отвечала мгновенно и добросовестно, и это было единственной зацепкой, позволяющей вступать с ней в общение. Мне нравилось простодушие, с которым она одну и ту же наживку глотала по нескольку раз подряд. И сейчас, после беседы с компьютерщиком, когда я ночью вышел к ней на кухню и, встреченный настороженным взглядом, тем не менее обронил нейтрально-рассеянным тоном: «Совсем я запутался, даже сон в голову не идет», она тотчас отодвинула свои записи:

— У тебя проблемы? В чем дело, выкладывай.

— Ты уверена в неизбежности уничтожения лаборатории Щепинского? — спросил я впрямую.

На ее лице мелькнуло выражение досады, но она мигом его подавила: вопрос свидетельствовал, что мой боевой дух никуда не годится, и, следственно, ее задача — попытаться поднять его.

— А ты полагаешь, возможно другое решение? — отреагировала она также вопросом, произнеся его очень ровным голосом, который, как я помнил, означал, что она готова упереться намертво, отстаивая свою позицию.

— Как знать… еще недавно я совсем как ты думал. Шайка разбойников, головорезов, садистов, вооруженных наукой, — и все. Остановить их любым способом, хоть бы и незаконным. Я и сейчас убежден — остановить их надо, но вот можно ли самочинно устраивать над ними расправу, а иного пути у нас нет, — не уверен. Они, точно, преступники. Сколько-то человек они извели неудачными опытами, да вот вправе ли мы их наказывать, в свою очередь, преступным путем? Ведь и невинные заодно пострадают. И главное, рассуди: основное их преступление не в том, что они несколько человек загубили, а в том, что они своими погаными лазерами лезут в человеческий мозг, что они на потребу всяким спецслужбам, и без того страшным, разрабатывают технологии насилия над психикой. Только представь себе, что будет, когда этот джинн вылезет из бутылки? Это надо бы, верно, пресечь в зародыше, но ведь наверняка не одни они такими делами занимаются. Что далеко ходить, ты уверена, что наш драгоценнейший Крот не пытался зондировать мозг?

Полина недовольно прикусила губу. Да, врать она действительно не умела.

— Пробовал, разумеется. Но настолько деликатно…

— Деликатно, неделикатно, — какая разница? Он — деликатно, а его результатами воспользуются неделикатно… Но заметь, никто у вас и не ставит вопрос о наказании за преступления. На любом промышленном предприятии людей больше губят, не громить же нам все заводы подряд. Меня наняли пресечь негоции Щепинского, оттого что он перешел дорогу «Общему делу»… Я с тобой разговор почему затеял… посоветоваться мне больше не с кем… Не выйдет ли так, что я подрядился уничтожить маленького преступника, чтобы расчистить путь преступлению гигантскому, неслыханному?

Она вздрогнула, как от удара, и лицо ее напряглось, так что кожа натянулась на скулах. Зрачки в глазах провалились, уступив место сверлящему, ледяному взгляду черных отверстий. Я видел это уже не впервые, и все-таки стало страшно — к такому привыкнуть нельзя.

— Ну, знаешь, — произнесла она хриплым шепотом, — ты говори, да не заговаривайся.

— Ты не так поняла меня, я не хотел сказать, что они злодеи. Но и с благородными намерениями можно совершить преступление. Если некто подожжет дом, чтобы согреть продрогшего, поджог все равно останется поджогом. Понимаешь, утопии хороши в книжках. Реализованная утопия — всегда рукотворный ад. Они хотят подменить Божий замысел — собственным и человечество — популяцией бесполых существ. Да и популяцией это не назовешь, — сообщество, не способное к размножению. Это, по сути, глобальная суицидная попытка.

— Почему суицид? В чем он? Размножение будет, и еще какое. Его уже Основатель предвидел, именно для расселения будущей популяции люди пытаются осваивать космос. Это мы уже проходили: воскрешение полностью эквивалентно деторождению.

— А по-моему, разница огромная, как между художником-реставратором и подлинным творцом. Деторождение дано людям как способность к творческому акту, доступная каждому, в этом богоподобие людей, которым не обделен даже последний из худших. Меня ужас берет при мысли, что Земля целиком будет заселена существами, похожими на Крота и Порфирия.

— Это нечестный прием, удар ниже пояса. Я же тебе объясняла насчет внешнего вида: просто несовершенство технологии, оно преодолимо. Плюс, пока, условности нашего социума — они не могут позволить себе выглядеть тридцатилетними. А в будущем каждый сможет сам выбирать оптимальный биологический возраст. Поверь мне, люди будут очень красивыми, и мужчины, и женщины.

— Не думаю. Красота в какой-то мере функциональна. Если не рожать, не заниматься любовью — какой тогда смысл в красоте женской, мужской?

— Примитивно мыслишь. Любовь останется, но не на телесном уровне. Что же касается функциональности красоты, то это вообще чушь, по этому поводу целые книги написаны. Весталки, к примеру, были прекрасны, хотя не занимались любовью, а гетеры, — она усмехнулась, — как мне помнится, редко рожали, но были собой недурны.

— Грудь весталки и зад гетеры прекрасны, пока на свете есть хоть одна женщина, собирающаяся родить. В противном случае это бессмысленные выросты тела. Бессмысленные и уродливые. А как ты представляешь себе население Земли при полном отсутствии детей? Не страшно?